За десять лет она привыкла к ненависти троянцев и к унижениям, как горбунья привыкает к своему горбу: нужно просто найти такое положение, при котором горб не так мешает.
Но самое страшное случилось с нею в тот день, когда, наконец, зажгли погребальный костер Гектора и взвалили на него то, что осталось от его обезображенного тела: обезумевший от потери Ахилл долго и одержимо таскал труп Гектора вокруг стен Трои за своей колесницей по раскаленной песчаной дороге. Когда горел погребальный костер, и Елена стояла под стрелами и копьями ненавидящих взглядов, Парис вдруг лучезарно посмотрел на нее и почему-то спросил: «Интересно, твоя дочка - забыл ее имя - растет ли она красивой, в тебя, или похожа на своего отца?"
Сказал беззлобно, без всякого умысла. Вот у погребального костра Гектора и случилось с Еленой самое страшное: любовь ее к Парису кончилась.
И пепел оседал на головы и лиловые покрывала плакальщиц серыми хлопьями. Вот и все. Все, что случилось потом — смерть Приама, смерть Париса, ее публичное изнасилование братом его, Деифобом, под улюлюканье троянцев накануне падения города,— все это было уже не так страшно, как тот момент вспыхнувшего осознания бессмыссленности всего, что с ней сейчас происходит. И того, что вся эта война была ее невыносимой виной, от огромности которой ей никуда было не спрятаться.
...Она видела, как через ворота вкатили странное деревянное чудовище, как ликовали люди оттого, что ушли корабли ахейцев, как праздновали все их уход... Когда невесть откуда взявшиеся в городе ахейцы, начали побоище, и их топот раздался уже во дворце, она не покончила с собой, хотя и подумала, что надо бы, и окно было недалеко... Но не смогла потому что смертельно устала. Ее словно гранитной плитой накрыло безразличие, ставшее еще сильнее, чем когда-то в Спарте.
...Менелай несся по гулким галереям Приамова дворца. Рукоятка меча была липкой от крови Деифоба. Менелай тяжело дышал.
...Когда он ворвался в ее спальню, Елена его узнала, и никак не могла понять, почему он медлит. А он остановился, как вкопанный. Тогда она сама медленно, ступая осторожно, как ходят слепые, пошла к нему.
Стала чуть левее: так ему удобнее будет размахнуться, а чем лучше он размахнется, тем скорее все кончится...и так все слишком затянулось. Думала спокойно. Страха не было. Приблизившись, она увидела, как сильно постарел Менелай за эти десять лет, сколько седины появилось в его густых волосах и бороде, как он отяжелел.
Елена посмотрела ему в глаза, потом перевела взгляд на белый мраморный пол комнаты, отстраненно вдруг представив свою покатившуюся в угол голову, кровавый след за ней. Интересно, в какой угол она покатится — в тот или в этот, под скамью или закатится под кровать? А может, Менелай сначала нанесет ей рану, но не смертельную — так, чтобы она могла его слышать? И начнет свою обличительную речь, которую наверняка сочинил за десять лет? И прикончит ее только после того, как выговорится?
Первый год войны он очень хорошо представлял себе, какие скажет ей слова перед тем, как казнит ее. И как это сделает тоже хорошо представлял. Нет, снести голову — это слишком для нее легко. Он готовил ей страшные казни, каждый день — разные. Ведь она опозорила его перед всем миром, сделала его посмешищем на всю Элладу. А вот последние несколько лет войны его совершенно перестали волновать мысли о себе других. И люди эти, и мысли их оказались больше не важны.
Десять лет он только и делал, что убивал. И все вокруг делали то же самое. Но ночами к нему все чаще стали являться убитые им, и становились у его ложа, и молчали. Их было много, но каждый раз с ними была смуглая критянка Тера со свесившейся набок головой, и ее кривая улыбка мучила его больше всего. Чем больше убивал он троянцев, тем больше приходило их в его сны, тем ближе их ряды придвигали к его кровати Теру.
Он страшился той ночи, когда она может оказаться совсем рядом... И только кувшины крепчайшего критского вина, которые рабы приносили ему ночью, могли ненадолго помочь. Его наложницы менялись часто: одни тихо исчезали (их пугало, как страшно кричал он во сне), других он прогонял сам. А война все шла. Иногда ему казалось, что и другие ведут эту войну и не уходят от троянских стен все эти годы только потому, что за делами войны не так заметна их собственная неприкаянность, она связывает их теперь как круговая порука. Что и к остальным в ночи, наверное, приходят их собственные призраки. А винят все в этой войне —его Елену, потому что надо же кого-то винить... Но он понимал - дело уже не в Елене: эта война давно переросла и свою причину, и людей, и героев, и Элладу, и даже богов. Она набухла гневом,проникла всюду, заполнила собою всё. Она стала главным смыслом, и они убедили в этом себя, потому что без войны совершенно очевидной стала бы бессмыссленность всех их ночей и дней. ...И вот его неверная Елена стояла перед ним среди троянского пожара, всеми силами стараясь хоть перед смертью высоко поднять голову.
И Менелай ужаснулся, увидев, как истерзана она, как мало осталось от ее красоты — птичьими костями выперли ключицы, глаза пустые, мертвые, бесцветные, с темными полукружьями, синяки на шее и руках, искусанные, серые губы, обкусанные ногти, сетки морщин вокруг глаз... Но, странно, он почувствовал, что новая эта Елена ему еще ближе, словно, истаяв, ее внешнее существо обнаружило истинную, такую хрупкую, сущность. У него защемило сердце. Он увидел ее совершенно очевидное безразличие и к заготовленным им обличительным речам, и к его казням. Она — смертельно устала. И он так хорошо понимал ее теперь! Он тоже страшно устал за эти годы и сейчас точно с таким же спокойствием стоял бы перед человеком, ворвавшимся к нему с мечом.
А она вдруг почувствовала, что больше не втягивает голову в плечи — ее прежняя осанка перед смертью вернулась к ней. В его горле заклокотало, словно закипела чечевица, но он с ужасом понял, что не может сказать этой женщине ни слова. Как наивно пытался он когда-то сделать все, чтобы оградить ее от искушений и сохранить свою честь! Боги, словно насмехаясь, наказали его тем самым позором, которого он когда"то боялся! Глупец, разве это было самое страшное... Теперь боги отняли у него даже гнев, оставив только невыразимую усталость. Оглушительно загрохотал о мрамор отброшенный в сторону меч — Менелай отбросил его, то ли боясь себя, то ли в отчаянии от собственного бессилия. Она даже не вздрогнула, словно глухая. Он схватил ее и прижал к себе — как исхудавшего ребенка, и вдохнул запах гари, исходивший от ее волос, и сомкнул веки, а из-под ресниц текла предательская влага.
И так они стояли в конце войны.
Оставив за собой рухнувшие стены некогда великого города, горы трупов, обугленные остовы кораблей, могилы героев, нескончаемые гекзаметры будущих аэдов, оставив витающую над развалинами Трои тысячелетнюю славу, Менелай и Елена вернулись домой, в Спарту.
...Летними вечерами выходили они в яблочно-прохладный сад, во время Элевсиний приносили жертвы богам в благодарность за щедрую лозу, зимой сидели у жаркого очага и говорили о том, что нужно бы весной починить крышу, найти хорошего жениха для Гермионы, приказать сапожнику пошить новые сандалии для мальчиков, сыновей покойной Теры, и купить, наконец, в Фивах нового повара, так как теперешний совсем состарился и у него все время подгорает мясо.
Сколько так прошло лет, они не считали и не испытывали ни малейшей вины за это свое беззастенчивое, преступное счастье, словно именно для того и шла десять лет великая война только для того, чтобы им-то и открылась какая-то высшая истина, которую не успели познать занесенные троянским песком герои...
Carina Cockrell-Ferre
11 Мая 2021 г. в 14:45