Товарищеский суд над четырьмя поэтами

10 декабря 1923 года в Доме печати состоялся товарищеский суд над поэтами Есениным, Орешиным, Клычковым и Ганиным, обвиненными в черносотенных и антисемитских выходках.  

 Сергей Есенин

Сам прискорбный инцидент, участие в котором инкриминировалось четырем молодым крестьянским поэтам, произошел 20 ноября 1923 года в пивной на Мясницкой, куда Есенин с друзьями зашел отметить 5-летие Всероссийского союза поэтов.  

«Во вторник (20 ноября) вечером под председательством В. Брюсова состоялось торжественное заседание, посвященное пятилетию Всероссийского союза поэтов. После официальной части в клубе Союза состоялась вечеринка.

Почему на этой вечеринке не были поэты: П. Орешин, С. Есенин, С. Клычков и Ганин? Это ясно из нижеследующего.

Около 10 часов вечера Демьяну Бедному на квартиру позвонил по телефону Есенин и стал просить заступничества. Дело оказалось в том, что четыре вышеназванных поэта находились в 47-м отделении милиции.

На вопрос Демьяна Бедного, почему же они не на своем юбилее, Есенин стал объяснять: «Понимаете, дорогие товарищи, по случаю праздника своего мы тут зашли в пивнушку. Ну, конечно, выпили. Стали говорить о жидах. Вы же понимаете, дорогой товарищ, куда ни кинь – везде жиды. И в литературе все жиды. А тут подошел какой-то тип и привязался. Вызвали милиционеров, и вот мы попали в милицию».

Демьян Бедный сказал: «Да, дело нехорошее!». На что Есенин ответил: «Какое уж тут хорошее, когда один жид четырех русских ведет».

Прервав на этом разговор с Есениным, тов. Демьян Бедный дежурному комиссару по милиции и лицу, записавшему вышеназванных «русских людей», заявил: «Я таким прохвостам не заступник».

Как нам стало известно, вышеозначенные юбиляры, переночевав ночь в милиции, были препровождены затем в ГПУ для допроса. Делу был дан судебный ход», -  

сообщала газета «Рабочая Москва» в номере от 23 ноября.  

Как рассказывал Марк Родкин, который выступал в роли потерпевшего, рядом с ним в пивной сидело четверо прилично одетых молодых граждан и пили пиво:  

«Они были далеко не настолько пьяны, чтобы не в состоянии были отдать себе отчет в своих действиях. Они вели между собой разговор о советской власти. Но ввиду того, что в это время играл оркестр, до моего слуха доходили отдельные слова, из которых я, однако, мог заключить, что двое из этих граждан не только недовольно относятся к соввласти, но определенно враждебно. Двое из них сразу перешли на тему о жидах, указывая на то, что во всех бедствиях и страданиях «нашей России» виноваты жиды. (…) Видя, что я им не отвечаю и что стараюсь от них отворачиваться, желая избегнуть столкновения, они громко стали шуметь и ругать паршивых жидов… Затем эти же двое граждан говорили о том, что в существовании черной биржи виноваты те же жиды-биржевики, которых поддерживают «их Троцкий и Каменев». Такое оскорбление вождей русской революции меня до глубины души возмутило, и я решил об этом заявить в отделение милиции для составления протокола».  

2 декабря 1923 года состоялось закрытое собрание представителей правлений литературных организаций Москвы, которое приняло следующую резолюцию:  

«Принимая во внимание всю предшествующую литературно-общественную деятельность С. А. Есенина, С. А. Клычкова, П. В. Орешина и А. Ганина, высказанное ими в данном собрании полное осуждение всякому оскорблению национальностей, полное отрицание этими поэтами своей причастности к образу действий, допускающему оскорбления такого рода, и не располагая материалами для сомнения в правдивости данных заявлений, собрание в составе правлений: Всероссийского союза поэтов, Всероссийского союза писателей, Московского цеха поэтов, «Литературного Особняка», «Звена», «Твори», «Рабочей весны», поэтов-конструктивистов, неоклассиков, имажинистов, Общества любителей российской словесности — считает необходимым воздержаться от окончательного суждения по этому вопросу до решения суда, профессионального или уголовного. Вместе с тем собрание признает, что опубликование в печати опорочивающих сведений, основанных на непроверенных данных, является весьма прискорбным фактом, применение же мер бойкота до выяснения степени и характера виновности представляет собой явление противуобщественное».  

На суде 10 декабря 1923 года поэты отрицали свою причастность к антисемитским высказываниям. Как сообщала газета «Правда», 13 декабря в Доме Печати был оглашен приговор:  

«Товарищеский суд признал, что поведение поэтов в пивной носило характер антиобщественного дебоша, давшего повод сидевшему рядом с ними гражданину Родкину истолковать этот скандал как антисемитский поступок, и что на улице и в милиции эти поэты, будучи в состоянии опьянения, позволили себе выходки антисемитского характера. Ввиду этого товарищеский суд постановил объявить поэтам Есенину, Клычкову, Орешину и Ганину общественное порицание».

17 декабря 1923 года Сергей Есенин был помещен в санаторий для нервнобольных на Большой Полянке, 52. 

 Москва. Большая Полянка, 52

Как сообщается в книге Сергея Зинина «Неизвестный Есенин», эта госпитализация могла стать следствием переживаний, связанных с судебным процессом:  

«Есенина поместили в большую, светлую палату, с двумя окнами в одной стене и двумя в другой. Посещавшие поэта друзья отмечали, что на вид он был совершенно здоров. «Впервые Есенина в санатории на Большой Полянке, — вспоминал Ф. Гущин, — я увидел в прекрасно отутюженном сером костюме. Это был статный блондин со светло-голубыми глазами. Больше всего в нем подкупали его необычайная скромность и простота и умение сказать ласковое и доброе слово любому больному. В обстановке такого санатория трудно было поверить, чтобы Есенин мог когда-либо терять спокойствие, нарушать общественный порядок».  

И только после общения с поэтом обнаруживались отклонения в его поведении.

«Во время разговора мы сидели у окна, — вспоминал его друг, поэт Рюрик Ивнев. — Вдруг Есенин перебил меня на полуслове и, перейдя на шепот, как-то странно оглядываясь по сторонам, сказал:

— Перейдем отсюда скорей. Здесь опасно, понимаешь? Мы здесь слишком на виду, у окна…

Я удивленно посмотрел на Есенина, ничего не понимая. Он, не замечая моего изумленного взгляда, отвел меня в другой угол комнаты, подальше от окна.

— Ну вот, — сказал он, сразу повеселев, — здесь мы в полной безопасности.

— Но какая же может быть опасность? — спросил я.  

— О, ты еще всего не знаешь. У меня столько врагов. Увидели бы в окно и запустили бы камнем. Ну и в тебя могли бы попасть. А я не хочу, чтобы ты из-за меня пострадал.

Теперь я уже понял, что у него что-то вроде мании преследования».