История, словесность, философия
Михаил Никифорович Катков родился в 1818 году в Москве, в небогатой дворянской семье. Учился в Преображенском сиротском училище (отец умер, когда мальчику было пять лет) и в 1-й московской гимназии, затем поступил в университет. Он занимался историей и словесностью, но интересовала его философия. Катков становится одним из самых активных участников кружка Николая Станкевича. О нём восторженно отзывается Белинский, да и вообще он — одна из самых заметных фигур Московского университета.
В 1839 году Катков начинает сотрудничать в «Отечественных записках» Краевского, пишет статьи, переводит Гейне и Шекспира («Ромео и Джульетту»). В нём чувствуется незаурядный темперамент и романтическая натура. Вот один из показательных эпизодов. Катков увлёкся Марией Львовной Огарёвой, женой Николая Огарёва, уже, впрочем, охладевшей к супругу, дамой светской и взбалмошной. Сцену любовных объяснений Каткова и Огарёва застал Михаил Бакунин и начал разносить сплетни по Москве. История продолжилась в Петербурге и привела к ссоре, свидетелем которой стал Белинский. Вот как он описывает её в письме В. П. Боткину: «Катков начал благодарить <Бакунина> за его участие в его истории. Бакунин, как внезапно опалённый огнём небесным, попятился назад и задом вошёл в спальню и сел на диван, говоря с изменившимся лицом и голосом и с притворным равнодушием: «Фактецов, фактецов, я желал бы фактецов, милостивый государь!» — «Какие тут факты! Вы продавали меня по мелочи — вы подлец, сударь!» — Бакунин вскочил. «Сам ты подлец!» — «Скопец!» — это подействовало на него сильнее подлеца: он вздрогнул как от электрического удара. Катков толкнул его с явным намерением затеять драку. Бакунин бросился к палке, завязалась борьба. <…> Катков дал ему две оплеухи. Положение Бакунина было позорно: Катков лез к нему прямо с своим лицом, а Бакунин изогнулся в дугу, чтобы спрятать свою рожу. Во время борьбы он вскричал: «Если так, мы будем стреляться с вами!» Достигни своей цели, то есть давши две оплеухи, Катков наконец согласился на мои представления и вышел в кабинет».
«Русский вестник»
Дуэль стараниями Павла Анненкова не состоялась, и Катков отправляется за границу. Положение его бедственное: на его попечении мать и младший брат, денег не хватает. Тем не менее он посещает Бельгию и Францию. В Германии слушает лекции Шеллинга (Катков был вхож к нему в дом и увлечён его дочерью) и возвращается в Россию с «рукописным фолиантом» учений немецкого философа. С прежними друзьями он расходится, сближается с славянофилами (хотя и не полностью разделяет их взгляды), некоторое время преподаёт в Московском университете, а затем становится редактором газеты «Московские ведомости» и чиновником по особым поручениям при Министерстве народного просвещения.
В 1856 году Катков возглавляет журнал «Русский вестник», который станет, пожалуй, главным литературным журналом второй половины 19-го века. На его страницах будут печататься Тургенев, Толстой, Достоевский, Мельников-Печерский, Лесков, Фет, Салтыков-Щедрин и многие другие. Сам Катков будет вести публицистическую хронику «Современная летопись», которая позднее станет отдельным приложением к журналу.
«Сделать пользу государственному порядку»
Воздействие Каткова не столько даже на общественное мнение, сколько на государственные институты в период александровских реформ необыкновенно велико. Его либеральные позиции сильно меняются. Ярый шеллингианец (чем Катков сильно раздражал Белинского), — пытавшийся совместить диалектику Гегеля и философию тождества Шеллинга, Катков оставляет абстрактно-идеологические разыскания. Его интересуют государство и государственная политика. Он не постоянен в своих симпатиях: то его привлекает Англия и британское право, то он симпатизирует Франции, то Бисмарку. В Лондоне он встречается с Герценом и одно время думает вместе с ним издавать газету, но затем они расходятся.
Антинигилистическая направленность его взглядов усиливается в особенности в период польских событий 1863 года. В глазах либеральной интеллигенции он окончательно становится на охранительные позиции. Теперь в числе почитателей его публицистического таланта совершенно иные представители русской общественной мысли. «После Герцена надо подумать о Каткове и о том, чем он от славянофилов отличался. Он отличался от них особенно тем, что не ходил далеко за туманными идеалами, а брал то, что есть под рукой, не мечтал о «будущем», а с жаром в лучшее время своей деятельности (с Польского восстания 62−63 гг. и до кончины) старался сделать пользу тому государственному порядку, который есть <…> Катков верил в силу и будущность государства русского и для укрепления его не слишком разбирал средства (страх — так страх; насилие — так насилие; цензура — так цензура; виселица — так виселица и т. д.)» — так писал о Каткове Константин Леонтьев.
А вот мнение ещё одного совсем не простого мыслителя, Василия Розанова: «Катков создал государственную печать в России и был руководителем газеты, которая, стоя и держась совершенно независимо от правительства, говорила от лица русского правительства в его идеале, в его умопостигаемом представлении. < … > Катков жил вне Петербурга, не у «дел», вдали, в Москве. И он как бы поставил под московскую цензуру эту петербургскую власть, эти «петербургские должности», не исполняющие или худо исполняющие «свою должность» <…> В Петербурге, и именно во «властных сферах», боялись Каткова. Чего боялись? Боялись в себе недостойного, малого служения России, боялись в себе эгоизма, «своей корысти». И — того, что все эти слабости никогда не будут укрыты от Каткова, от его громадного ума, зоркого глаза, разящего слова. На Страстном бульваре, в Москве, была установлена как бы «инспекция всероссийской службы», и этой инспекции все боялись, естественно, все её смущались. И — ненавидели, клеветали на неё. Между тем Катков был просто отставной профессор философии и журналист».
Характерно это розановское «отставной профессор и журналист», притом что Катков в своей преподавательской деятельности особых успехов не добился, его курс по истории древней философии С. Н. Трубецкой назвал абсолютно фантастическим, а в своих публицистических выступлениях Катков был всё-таки ближе к чиновнику, а не журналисту.