Митава
В Митаве, где посольство сделало следующую остановку, всё было иначе. Курляндские герцоги издавна состояли в добрых отношениях с московскими государями, поэтому нынешний владелец Курляндии Фридрих Казимир принял послов как нельзя лучше. В город они въехали в парадном герцогском экипаже, в приготовленных для них домах их ожидал обильный ужин, за столом прислуживали придворные чины. После ужина герцог дал послам аудиенцию и проводил их до кареты.
Все посольские расходы были приняты на счёт герцогской казны. Послы хвалили приём и на чём свет стоит поносили шведов, грозя отомстить за дурную встречу в Риге при первом же случае.При всём том Фридрих Казимир не мог занять высокого гостя так, как бы желал: у него не было ни фабрик, ни верфи, ни флота. Петру пришлось довольствоваться визитом в местную аптеку, где ему показали заспиртованную саламандру. Просил ещё показать ему казнь колесованием, которую собирался ввести в московское судопроизводство, но перед ним вежливо извинились – в настоящую минуту в местной тюрьме нет преступника, заслужившего подобную казнь. Петра это не остановило. Почему бы в таком случае не воспользоваться кем-нибудь из его свиты? Его насилу отговорили от этой затеи. Тогда, забавы ради, царь купил в местной лавке топор и отослал в Москву князю-кесарю – «на отмщение врагов вашего величества».
Зато у герцога было море. На другой же день Пётр уехал в Либау посмотреть на любимую стихию. Увидев море, расстаться с ним уже не смог – послам велел ехать в Кёнигсберг сухим путём, а для себя с волонтёрами нанял любекский торговый корабль.
Кёнигсберг. Альтштадт, Лёбенихт и Кнайпхоф
7 мая Пётр прибыл в Кёнигсберг, опередив послов дней на десять. Приём, оказанный ему, был превосходный. Волонтёру Петру Михайлову со товарищи отвели резиденцию курфюрста Бранденбургского Фридриха в Кнайпхофе (на карте это остров). Однако Пётр остался недоволен, встретив во дворце дожидавшегося его придворного церемониймейстера Якова фон Бессера, утончённого царедворца и вместе с тем поэта и учёного. Более нежелательного визитёра нельзя было представить. Пётр набросился на него, сорвал парик с головы. Зачем здесь этот человек? Ему объяснили, по мере возможности, обязанности Бессера. Царь хмуро буркнул:
– Хорошо, пускай приведёт ко мне девку.
В предложенных гостям развлечениях не было недостатка, ибо курфюрст, как мог, подражал версальскому двору. Однако странный волонтёр предпочёл придворным увеселениям прохождение курса артиллерийского дела у инженера прусских крепостей подполковника Штейтнера фон Штернфельда. Во время прогулок, совершаемых царём по городу, прохожие шарахались от него в сторону, чтобы не подвергнуться какой-нибудь неожиданной выходке со стороны грубого варвара. Одна придворная дама с ужасом рассказывала, как русский кайзер, повстречавшись с ней на улице, бесцеремонно остановил её, взял часы, висевшие у неё на груди, посмотрел, который час, и как ни в чём не бывало отправился дальше.
Не менее пышно и торжественно принял курфюрст великих послов (официальных руководителей Великого посольства), приехавших в Кёнигсберг 18 мая; он даже отменил придворный траур по случаю кончины шведского короля Карла XI. Взамен попытался блеснуть перед послами королевским достоинством, которого давно добивался: принял их, сидя на троне под балдахином, сияя бесчисленным множеством бриллиантов, алмазов и дорогих каменьев, рассыпанных по его красному камзолу и шляпе. Но послы поклонились ему рядовым поклоном и наотрез отказались целовать руку. Фридрих не настаивал (всему своё время, он умеет ждать) и в приветственной речи объявил, что ничего, к удовольствию господ послов, жалеть не станет.
Вечером, во время торжественного ужина, под окнами дворца был сожжён такой великолепный фейерверк, которого послы и не видывали. Особенно понравились русским огненные корабли азовского флота, проплывшие по реке на плоту.
Пётр зажился в Кёнигсберге долее, чем предполагал: не из-за своей воли – по польским делам.
Заседание польского сейма
Желающих примерить древнюю корону Ягеллонов нашлось более чем достаточно. Свои кандидатуры выставили пфальцграф Карл, лотарингский герцог Леопольд, баденский маркграф Людвиг, внук папы римского дон Ливио Одескальки, французский принц крови де Конти, саксонский курфюрст Август, а также несколько польских вельмож, в том числе сын покойного короля Яков Собеский. Все они сулили сенаторам, панам и шляхте подарки и деньги (некоторые их даже давали) и вербовали себе сторонников в сейме. Ставки все время повышались, и страсти бушевали не на шутку. Шляхта, как вода, переливалась на все стороны.
Петру было все равно, кто сядет на польский престол. Единственным нежелательным для Москвы лицом был де Конти, ибо Франция состояла в союзе с Турцией, и в случае его избрания было совершенно очевидно, что Польша выйдет из войны.
Того же мнения придерживался и германский император, воевавший и с Францией, и с Турцией. Однако получилось так, что в конце концов наиболее вероятными претендентами на польский престол остались два человека, и один из них был именно французский принц, которого поддерживал могущественный и влиятельный кардинал-примас архиепископ Гнезнинский Радзиовский. Выступая в сейме перед сенаторами, он перечислял достоинства Конти: происходит из тысячелетнего королевского дома Бурбонов, старейшего в Европе, молод, учтив, имеет троих детей (всего троих, Панове, – какое облегчение для казны!), обещает уговорить султана возвратить Речи Посполитой Каменец, а войску платит десять миллионов злотых.
Август Сильный
После него на трибуну поднимался саксонский посланник полковник Флемминг. Обращал внимание господ сенаторов на знатность саксонского дома и древность его рыцарства (ни один саксонский дворянин не женится на девушке, в чьих жилах не течёт кровь по крайней мере одиннадцати поколений благородных предков!), на цветущий возраст и богатырское здоровье своего господина, на его ревность к католической вере (единственный католик в протестантской Саксонии!); особо подчёркивал, что курфюрст Август имеет всего одного сына (одного, Панове!), что он даёт посполитому воинству десять миллионов злотых, а польских денег ему не надо. И этот превосходный государь, доказавший своё мужество в боях с французами и турками, обязуется вернуть Речи Посполитой не только Каменец, но и Молдавию с Валахией, а также Ригу.
Сенаторы в задумчивости крутили усы. Если уж у пана Августа в самом деле денег куры не клюют, отчего он даёт вровень с французским принцем? Похоже, правду говорят, что он заложил последние драгоценности у венских иезуитов.
Когда стало ясно, что сейм склоняется в сторону Конти, Пётр отослал Речи Посполитой грамоту, в которой писал, что в случае избрания французского принца не только союз против султана, но и вечный мир России с Польшей весьма крепко повреждён будет, и потому пускай поляки выбирают себе королём любого, только не Конти. Примас от имени сейма с благородным негодованием ответил на это, что Речь Посполитая выбирает себе короля не чрез коррупцию и не для частных выгод, а для общей пользы всего христианства. Опасаться московскому государю нечего, ибо не король Речью Посполитой радит, а Речь Посполитая королём – если захочет, то и из злого государя сделает доброго, а коли король не послушается сейма, его либо убьют, либо из государства выгонят.
17 июня состоялись выборы. Сенаторы с отрядами шляхты съехались на поле под Варшавой. Договориться не смогли, каждая сторона выбрала своего короля: одни – Конти, другие – Августа. Сторонники Конти кричали: «Как скоро приедет принц, пойдём отбирать Смоленск!» Саксонского курфюрста поносили пьяницей, тираном и блудником. Дошло до сабель; примасу прострелили из пистолета шапку.
Узнав об этом, Пётр направил сейму вторую грамоту, в которой поздравил Августа с избранием и оповестил господ сенаторов, что для защиты Речи Посполитой от Конти подвинуто к литовской границе московское войско под началом князя Ромодановского, а сам законный король уже спешит к Варшаве с 12-тысячным саксонским войском. Шляхта, услыхав про такие дела, в голос завопила, что примас им первую царскую грамоту не огласил, а по ним, так лучше сгинуть, чем остаться при Конти. Август, не входя в Варшаву, повернул в Краков – короноваться.
Коронация его будущего соперника, Станислава Понятовского, ставленника шведского короля Карла XII.
Он вступил в древнюю столицу Польши во главе пышной процессии, облачённый в придуманный им самим костюм: на нем была кираса, надетая поверх туники, с плеч свисала голубая бархатная мантия, затканная золотыми цветами и подбитая горностаями, голову покрывала шляпа с султаном из белых перьев, довольно комично сочетавшаяся с римскими сандалиями. Однако вслед за этим роскошным чучелом шли сорок верблюдов, нагруженных золотом и серебром. Краковцы решили, что с таким королём можно жить.
Узнав, наконец, что Август короновался в Кракове и кланяется царю гораздо низко, Пётр заспешил в Голландию. Хотелось плыть в Амстердам морем, но датский король вовремя известил, что в Данциг идёт французская эскадра с принцем Конти. Пришлось ехать по суше. С собой Пётр увозил аттестат, выданный ему подполковником фон Штернфельдом, что московского кавалера Петра Михайлова можно везде признавать и почитать за совершенного, в метании бомб осторожного и искусного огнестрельного художника.
Карта путешествия
За окном кареты мелькали карликовые германские государства: герцогство Магдебургское, княжество Галберштадтское, епископство Гильдесхеймское, герцогство Цельское, княжество Минденское, епископство Мюнстерское, герцогство Клевское... Всюду волонтёра Петра Михайлова ожидала самая лучшая встреча. Он же спешил в Голландию и останавливался только для ночлега: даже не стал осматривать знатные германские города Кюстрин, Берлин, Шпандау и Магдебург. Впрочем, близ Ильзенбурга завернул посмотреть на тамошние железные заводы.
Между тем в городок Коппенбург, через который пролегал его путь, спешили две дамы, чтобы полюбопытствовать на московитскую диковинку. Дамы эти слыли в Европе образованнейшими представительницами своего пола.
Курфюрстины (обе в молодые годы)
Первая, курфюрстина Ганноверская София, несмотря на преклонный возраст (ей было 67 лет), в полной мере сохранила живость ума и интерес к жизни; вторая, курфюрстина Бранденбургская София Шарлотта, её дочь, была известна как покровительница учёных и основательница Берлинской академии наук – именно ей Берлин был обязан своей славой «германских Афин». Её пытливое глубокомыслие ставило в тупик самого Лейбница, который говаривал, что не всегда возможно отвечать на её мудрёные вопросы. Обе курфюрстины страстно желали увидеть царя, который, по слухам, желал просветить свой варварский народ, и примчались в Коппенбург за несколько часов до приезда Петра, в сопровождении семидесятилетнего герцога Цельского, трёх сыновей Софии Шарлотты, придворных дам и кавалеров и труппы итальянских певцов.
Пётр, приехавший в город в восемь часов вечера, был неприятно поражён готовящимися смотринами. Камергеру, посланному за ним курфюрстинами, пришлось целый час уговаривать его принять приглашение. Наконец Лефорт присоединил свой голос к его просьбам. В самом деле, кавалеру Питеру придётся поехать. Ничего не поделаешь. Надо помнить, что мнение Европы о его милости во многом будет зависеть от того, как отзовутся о нем эти учёные стервы. Пётр сник. Ну хорошо, он поедет. Но с одним условием – ужин состоится в узком семейном кругу, без всяких церемоний.
У подъезда дома, занятого курфюрстинами, толпились разочарованные придворные, желавшие, по крайней мере, взглянуть на царя, когда он будет выходить из кареты. Однако им удалось увидеть одних великих послов; Пётр пробрался в дом через заднее крыльцо.
Курфюрстины встретили его в зале перед столовой. Их величественная осанка и изящные манеры ввергли Петра в онемелость. Деликатные штучки – куда там его Анхен (Анне Монс, общением с ней исчерпывалось знание Петра о великосветских манерах)! Он, как ребёнок, закрывал рукой покрасневшее лицо, и на все любезности курфюрстин отвечал одно:
– Не могу говорить!
В конце концов он поручил Лефорту вести беседу от своего имени.
Впрочем, за столом, после нескольких бокалов вина, его застенчивость прошла. Курфюрстины посадили его между собой и болтали без умолку четыре часа, пока не истощили свой запас остроумия. Захмелевший Пётр шутил, смеялся и вёл себя как дома, заставляя порой шокированных дам недоуменно переглядываться. С Софией Шарлоттой он обменялся табакерками, к её большому удовольствию. К концу ужина курфюрстины уговорили его позволить войти придворным дамам и кавалерам. Пётр кивнул. Хорошо, только, чур, он встретит их по-своему, по-московски. Как только придворные вошли, он поставил у дверей Лефорта с приказом никого не выпускать и влил в каждого из вошедших, не разбирая пола и возраста, по три-четыре больших стакана вина. Курфюрстинам тоже пришлось выпить, по московскому обычаю стоя, за здоровье Петра, своих мужей и своё собственное.
Во втором часу ночи София Шарлотта пригласила гостей в другую комнату послушать её итальянских певцов. На вопрос Софии Шарлотты, как ему понравилось пение, честно признался, что музыку не любит, а любит плавать по морям, строить корабли и пускать фейерверки, – и дал пощупать ей свои мозолистые руки.
Под утро всем скопом пустились в пляс. Пётр, по обыкновению, переплясал всех, пройдясь по кругу с каждой из дам, и в недоумении пожаловался Лефорту: как, однако, чертовски жёстки эти немки – ребра так и торчат! Лефорт прыснул. О майн гот, да ведь это же корсетные косточки!..
Распрощались на рассвете. В порыве умиления Пётр приподнял за уши десятилетнюю принцессу Софию Доротею (будущую мать короля Фридриха II Великого) и два раза чмокнул в щёки, испортив ей причёску.
Курфюрстины оставили письменные воспоминания об этой встрече. Они нашли в Петре много личного обаяния, обилие ума, излишество грубости, неумение опрятно есть и свели свою оценку к двусмысленности: это-де государь очень хороший и вместе очень дурной, полный представитель своей страны.
Лейбниц
В это время в Миндене царя дожидался ещё один любопытствующий немец – Лейбниц. Знаменитый учёный питал самые нежные симпатии к славянству, поскольку считал себя славянином по происхождению – общему с древней фамилией польских графов Любенецких. «Пусть Германия не слишком гордится мной, – во всеуслышание заявлял он, – моя гениальность не исключительно немецкого происхождения; в стране схоластиков во мне проснулся гений славянской расы». До сих пор Лейбниц восхищался Польшей, указывая на неё как на природный оплот Европы против любых варваров, будь то турки или московиты. Однако заграничное путешествие царя перевернуло его взгляды. Лейбницу порядком осточертело бесконечное польское безнарядье; Пётр же хотя, может быть, и оставался варваром, но варваром с великим будущим: Лейбниц причислял его к одному разряду с китайским императором Кан-Ки-Амалогдо-Ганом и абиссинским королём Ясок-Аджам-Нугбадом, по слухам, тоже замышлявшими великие дела. Рассчитывая на проезд царя через Минден, Лейбниц наскоро набрасывал план преобразований в России, намереваясь представить его Петру при личной встрече.
Но Пётр даже не остановился в Миндене: учёные, не строившие корабли и ничего не понимавшие в изготовлении фейерверков, ещё не интересовали царя. На другой день после свидания с курфюрстинами Пётр покатил дальше, опережая посольство. И вновь за окном кареты замелькали немецкие города – Гаммельн, Герфорд, Бильфельд, Ритберг, Липстат, Люнен... Вот, наконец, и Рейн – теперь уже рукой подать до Амстердама.