Разъезжая по Европе, Пётр ещё ни разу не посетил прославленной столицы Людовика XIV. В глазах царя Франция не представляла для России никакой ценности – ни политической, ни военной, ни промышленной. «Русскому нужен голландец на море, немец на суше, а француз ему совсем ни к чему», – говорил Пётр. Да и в представлении всехристианнейшего короля-солнца, до самой его смерти, Московия продолжала оставаться дикой страной: имя победителя Карла XII даже не значилось в списке европейских государей, ежегодно печатавшемся в Париже. Правда, после Полтавы кое-что в отношениях двух стран стало меняться.
Пётр выписал для благоустройства своего парадиза (то есть рая, так он называл Петербург) знаменитых французских архитекторов – Растрелли, Лежандра, Леблона, Каравака; барон де Сент-Илер заведовал невскими верфями, граф де Лоне значился среди камер-юнкеров царя, а его супруга состояла статс-дамой при молодых царевнах, дочерях Петра и Екатерины. В Петербурге, на Васильевском острове, была основана французская церковь, и её настоятель отец Калю принял звание «духовника французского народа», проживающего в северной столице. В свою очередь в портовых городах Франции появились русские навигаторы – командированные дворянские дети, обучавшиеся морскому делу.И вот теперь сам русский царь ехал в центр европейской цивилизации и культуры, слава о котором гремела по всему свету.
Луи 14
Людовик XIV умер 1 сентября 1715 года, в возрасте 76 лет. Таким образом, на протяжении 33 лет он и Пётр были товарищами по délicieux metier de Roy (восхитительному ремеслу монарха). Но если слава и мощь России за это время постоянно росли и крепли, то сияние короля-солнца неудержимо меркло. Последние годы его жизни были омрачены военными катастрофами и всеобщим разорением Франции.
К бедствиям государства присоединилась семейная трагедия. В 1711 году внезапно умер дофин. Его сын, герцог Бургундский, объявленный дофином, скончался в следующем году – оспа унесла его за неделю. А спустя несколько дней сын герцога Бургундского последовал за отцом.
У Людовика XIV остался последний отпрыск по прямой линии – другой правнук, Луи. Он тоже переболел оспой, но поразительным образом выздоровел, – быть может, потому, что его нянька заперла двери его комнаты и не пустила к нему врачей с их кровопусканиями и рвотными. В момент смерти Людовика XIV его правнуку, будущему Людовику XV, было пять лет.
Регентом королевства был провозглашён племянник Людовика XIV – Филипп герцог Орлеанский. Это был 42-летний приземистый здоровяк и отчаянный бабник.
Филипп герцог Орлеанский
Он готов был любить всех женщин без изъятия – худых и полных, высоких и низких, красивых и дурнушек, розовощёких крестьянок и томных принцесс. Его мать говорила: «Он до женщин сам не свой. Ему дела нет, каковы они собой, лишь были бы веселы, не скромничали, любили поесть и выпить». На её упрёки во всеядной чувственности регент пожимал плечами: «Ах, матушка, ночью все кошки серы».
С началом его правления по Франции распространилась эпидемия чувственности и сладострастия. Двор мгновенно перебрался из чопорного Версаля в весёлый и легкомысленный Тюильри. Ходили слухи об оргиях у регента, во время которых все приглашённые сидели за столом обнажёнными. У себя дома герцог Орлеанский был так непристоен, что его жена не смела пригласить гостей на семейные обеды. При всем этом регент и не думал надевать на себя хотя бы личину благопристойности, открыто демонстрируя своё презрение к морали и равнодушие к религии. Однажды, соскучившись во время мессы, он открыл книгу Рабле и стал вслух читать её, захлёбываясь от хохота.
Подражателей у регента нашлось предостаточно. Во Франции и в Европе наступала эпоха Ловеласов и Казанов.
Луи 15
На малолетнего короля – обворожительного мальчика с длинными белокурыми волосами, пушистыми ресницами и длинным носом Бурбонов – народ смотрел как на свою надежду. Не дай бог, если он умрёт и королём станет регент! Но здесь французы обманывались: в ожидании лучшего, они не обращали внимания на хорошее. Восьмилетнее правление герцога Орлеанского стало если не самым счастливым, то самым спокойным временем в истории Франции. В отличие от Людовика XV, который вырос сухим, бессердечным эгоистом, регент был гуманным, сострадательным человеком, без капли зависти и тени честолюбия. Он не только покровительствовал наукам и искусствам, но и первым позволил учёным и поэтам сесть за один стол с собой. Безраздельно преданный малолетнему королю, он и в мыслях не имел посягнуть на его права. К своим государственным обязанностям он относился со всей серьёзностью. В восемь часов утра, как бы ни была бурна предыдущая ночь, герцог Орлеанский неизменно садился за рабочий стол. Этот донжуан не терпел вмешательства женщин в политику и не позволял своим любовницам вершить государственные дела. Погремушки славы никогда не шумели у него в ушах. Хорошо понимая разорительность войн, он ни разу не потребовал от французских солдат покинуть казармы. Мир, мир и мир – к чему пачкать кровью белые лилии Бурбонов?
Опрокидывая устои морали, регент не щадил и традиций внешней политики. Он неожиданно сблизился с Англией – многовековым врагом Франции, а после поражения Карла XII, которого Людовик XIV использовал в качестве противовеса Австрии, регент начал поиски нового сильного союзника на Востоке. И вполне естественно, что взгляд его остановился на России. В свою очередь и Пётр, наконец, уяснил себе, какой практический интерес для России может представлять Франция. Посредничество в мире со Швецией – за такую услугу царь был готов взять на себя любые обязательства. Стремясь как можно крепче привязать к себе неожиданного союзника, Пётр предложил скрепить союз династическим браком: восьмилетняя Елизавета и семилетний Людовик – чем не пара!
Елизавета
Однако сближение с Россией вызвало протест кардинала Дюбуа, в чьих руках находилась внешняя политика Франции. Он был сторонником крепкого англо-французского союза и понимал, что Англия никогда не потерпит усиления русского могущества на Балтике. Отговаривая регента от чересчур тесного сближения с царём, Дюбуа твердил: «Царь страдает хроническими болезнями, а его сын (Алексей) никаких обязательств отца выполнять не станет». И регент не мог не чувствовать, что кардинал довольно трезво смотрит на вещи.
Пётр надеялся уладить противоречия в личной встрече. Намерение царя посетить Париж привело регента в большое волнение: предстояли большие расходы. Но отказать монарху в гостеприимстве было невозможно. И вот в Кале отправилась большая депутация придворных во главе с господином де Либуа из ближайшего королевского окружения – встречать незваного гостя.
Вид Кале
Пётр пересёк границу Франции в сопровождении свиты из шестидесяти человек. Екатерина осталась дожидаться мужа в Гааге.
С самых первых шагов царя по французской земле де Либуа понял, что угодить северным варварам не так-то просто. На содержание свиты царя было выделено 1500 ливров в день – как и любому другому посольству. Однако князь Борис Куракин сразу восстал против этой суммы, показавшейся ему оскорбительной для царского величества, и своими притязаниями вверг де Либуа сначала в молчание, а потом в отчаяние, тем более что француз и так хватался за сердце, видя, как царский повар подаёт на стол Петру восемь блюд вместо полагавшихся по рациону трёх. Де Либуа пытался внедрить экономию, но его требование «прекратить ужины» вызвало у русских негодование – они не привыкли ложиться спать голодными! К счастью, из Тюильри прислали дополнительные средства с указанием, что «не следует стесняться в расходах, лишь бы царь остался доволен».
Но и после этого де Либуа приходилось нелегко. Утончённая французская гастрономия была не по вкусу лужёному желудку Петра. Де Либуа докладывал регенту: «Царь встаёт рано утром, обедает около десяти часов, ужинает около семи и удаляется в свои комнаты раньше девяти. За ужином он ест мало, а иногда и вовсе не ужинает, но между обедом и ужином поглощает невероятное количество анисовой водки, пива, вина и всевозможной пищи: любит соусы с пряностями, пеклеванный и даже чёрствый хлеб, с удовольствием ест горошек, съедает много апельсинов, груш и яблок. У него всегда под рукой два-три блюда, приготовленные его поваром. Он встаёт из-за роскошно сервированного стола, чтобы поесть у себя в комнате; приказывает варить пиво своему человеку, находя отвратительным то, которое подают ему, жалуется на все... Это обжора, ворчун». Впрочем, де Либуа находил в характере царя «задатки доблести», но в «диком состоянии». Царские вельможи, по его словам, проявляли не меньшую требовательность: «Они любят все хорошее и знают в том толк». Другими словами, французский царедворец признавал, что эти московиты не такие уж дикари.
Ещё труднее было уладить вопрос о средствах передвижения. Царь непременно желал доехать до Парижа за четыре дня. Но это представлялось невозможным – нельзя было достать столько упряжек, а предоставленные экипажи исторгли у русских крики негодования. Князь Куракин заявлял, что ещё не было видано, чтобы русский дворянин путешествовал в катафалке. Пётр привередничал ещё больше – он требовал не карету, а одноколку, на которой привык разъезжать в Петербурге. Такой повозки не оказалось ни в Дюнкерке, ни в Кале, а когда де Либуа, выбившись из сил, где-то раздобыл требуемый экипаж, царь вдруг переменил своё намерение. Он тронулся в путь в необычном экипаже, который сам для себя придумал. На носилки был поставлен кузов старого фаэтона, найденный на каретном дворе в Кале среди разного хлама, и все это сооружение было укреплено на каретных дрогах. Напрасно маркиз де Майи, приехавший с приветствием от регента, истощал своё красноречие, доказывая опасность путешествия в таком ненадёжном (и видит бог, дурацком) экипаже, – Пётр не хотел ничего слушать. «Люди обыкновенно руководствуются рассудком, – раздражённо писал в Тюильри маркиз, – но этот человек, если можно назвать человеком того, в ком нет ничего человеческого, вовсе не признает рассудка. – И добавлял: – Я желал бы от всего сердца, чтобы царь скорее прибыл в Париж и даже выехал уже оттуда».
Из Дюнкерка посольство приехало в Кале и здесь задержалось на несколько дней, чтобы отпраздновать православную Пасху. Под влиянием праздника царь сделался более обходительным с французами – посетил порт, произвёл смотр гарнизону и флоту, осмотрел крепость, магазины и фабрики. Обаятельность царя, по мнению де Либуа, представляла серьёзную опасность для чести госпожи президентши, на которую была возложена забота по приёму гостей. Впрочем, француз тревожился напрасно, так как по случаю Пасхи Пётр каждодневно бывал мертвецки пьян и заканчивал вечер в каком-нибудь из местных трактиров.
4 мая тронулись дальше. Пётр возвышался в своём паланкине и с любопытством осматривал местность. Увидев за Кале множество ветряных мельниц, указал на них с улыбкой: «То-то бы для Дон-Кишотов было здесь работы!» Больше всего он был поражён нищетой простонародья – последствием разорительных войн короля-солнца – и делился своими впечатлениями с женой: «А сколько дорогою видели, бедность в людях подлых великая».
На другой день должны были проехать Амьен. Местный епископ сбился с ног, чтобы устроить царю торжественную встречу – с обедом, фейерверком, иллюминацией и концертом. Но когда все было готово, разнеслась весть, что царь потихоньку обогнул город и остановился в придорожном трактире, где истратил всего 18 франков на ужин для себя и свиты из тридцати человек, причём, сев за стол, вытащил из кармана платок и постелил его вместо скатерти. На просьбы епископа почтить Амьен высочайшим присутствием и отобедать в его доме чем бог послал Пётр отвечал, что он солдат и для него довольно сухаря и воды. Насчёт последней царь кривил душой. В эти же дни он писал Екатерине: «Благодарствую за венгерское, которое здесь зело в диковинку, а крепиша (водки) только одна фляжка осталась, не знаю, как быть».
Ещё Пётр жаловался ей на бессилие и одолевавший его почечуй (геморрой). Он чувствовал, что стареет, что нравиться женщине, почти наполовину его моложе, – дело трудное, и в качестве самозащиты трунил над своей фигурой и годами. А чтобы распотешить свою Катеринушку, недужный «старик» Пётр осыпал её подарками, не столько ценными, сколько выражавшими его всегдашнюю заботу и внимание к ней: дарил ей попугаев, канареек, мартышек, слал то материю на платье, то кружева, то цветы, то карлу-француза. Екатерина благодарила и отдаривалась клубникой, сельдью, рубашками, галстуками, не забывала о крепише и венгерском и вздыхала в письмах по муженьку – вот если б он был при ней, она б ему нового «шишечку» сделала (так они называли своих сыновей).
В полдень 7 мая в Бомоне-на-Уазе Петра встретил маршал Тессе, присланный регентом. Для встречи царя и его свиты был подготовлен целый поезд королевских карет. Триста кавалеристов в красных мундирах из личной охраны короля составили почётный эскорт. Приветствуя царя, Тессе тщательно подмёл шляпой землю.
Пётр разместился с Тессе на мягких, обитых штофом подушках одной из королевских карет. Как только закрыли дверцы, и карета тронулась, маршал достал из-за широкого обшлага надушенный платок и поднёс его к носу – причиной тому была любимая чесночно-луковая подлива царя.
Вид на Лувр
В девять часов вечера кортеж подъехал к Лувру. Царю отвели покои в апартаментах королевы-матери. Специально к приезду почётного гостя во дворце освежили позолоту и штукатурку, стены увешали картинами знаменитых маринистов, в спальне приготовили кровать, некогда заказанную госпожой де Ментенон для короля-солнца, – «самую богатую и великолепную вещь на свете».
Кровать
Пётр вошёл в залу, где для него и свиты был накрыт стол на шестьдесят персон, бросил вокруг рассеянный взгляд и объявил, что это помещение слишком роскошно и чересчур освещено. Затем, подойдя к столу, он отведал несколько сортов вина, выпил два стакана пива, закусил хлебом с редиской и направился к выходу. Его свита, оглядываясь и сглатывая слюну, последовала за ним.
Царя повезли в отель «Ледигьер» (до наших дней не сохранился).
Ледигьер. Париж, ул. Серизе, 10
Здесь он также остался недоволен чрезмерной роскошью, но смирился с этим и только распорядился принести свою походную кровать, на которой и устроился в гардеробной.
Наутро приехал регент. Пётр вышел в приёмную, обнял его, потом повернулся спиной и направился в свои покои, предоставив гостю с князем Куракиным, который был за переводчика, следовать за ним. Свита герцога Орлеанского была оскорблена и фамильярным объятием, и шествием царя впереди регента: в поведении царя французы увидели «надменное высокомерие» и «отсутствие всякой любезности». Знали бы они, что Пётр ещё сдерживался и ради важности визита стремился строго соблюдать этикет, которому был столь привержен французский двор!
Царь и герцог сели в кресла друг напротив друга; беседа длилась около часа. Затем они вышли из кабинета – Пётр снова шёл впереди. В приёмной царь отвесил регенту глубокий поклон (довольно неуклюжий, по мнению французов) и расстался с гостем на том же месте, где и встретил его.
Следующие три дня Пётр провёл затворником. Ему страстно хотелось погулять по Парижу, но он заставил себя дождаться официального визита короля. Впрочем, когда карета Людовика XV въехала во двор отеля «Ледигьер», Пётр, увидав хорошенького белокурого мальчика, вмиг позабыл об этикете и в порыве нежных чувств подхватил царственного ребёнка на руки, затормошил и зацеловал. Обмен приветствиями в приёмной занял не более четверти часа, после чего царь на руках отнёс терпеливого Луи в карету.
Луи на руках Петра
Екатерину Пётр известил: «Объявляю вам, что в прошлый понедельник визитовал меня здешний каралище, который пальца на два больше Луки нашего (имя царского карлика), дитя зело изрядное образом и станом, по возрасту своему довольно разумен...»
На следующий день он тем же манером отдал визит королю – взяв вышедшего навстречу Луи на руки, поднялся с ним по ступеням лестницы в приёмную.
Петр и Луи
С официальной частью пребывания Петра в Париже на этом было покончено, этикет соблюдён. Наконец-то он свободен! И вот на улочках Парижа появился высокий человек в сером сюртуке из плотной материи и серой жилетке с бриллиантовыми пуговицами, без галстука, без манжет, без кружев у обшлагов рубашки; поверх сюртука была перекинута портупея, отделанная серебряным позументом, на поясе, по русскому обычаю, висел нож; тёмный – по испанской моде – парик был сзади обрезан.
Этот костюм сразу вошёл в моду среди парижан под названием «одежда царя», или «костюм дикаря».