На иллюстрации - вид Одесского порта. Гравюра С. Имели по рисунку Л.-А. Гарнерея. 1830-е годы
По страницам записок американского путешественника Джона Ллойда Стефенса (1805–1852).
«На седьмой день после отъезда из Киева мы приблизились к сожженной и восстановленной столице царей, златоглавой Москве, святой Москве, русскому Иерусалиму, священному, любимому Богом и дорогому сердцу всякого русского городу» — эти строки написал без малого два века назад не отечественный экзальтированный патриот, а заезжий иностранец с далекого континента, гражданин Соединенных Штатов Америки.
Д. Л. Стефенс (Stephens) происходил из респектабельной семьи, получил солидное юридическое образование в Колумбийском университете, пробовал себя на дипломатическом поприще, но истинное призвание обрел в путешествиях, неутомимых поисках новых знаний и впечатлений. Увиденным, услышанным и пережитым он щедро делился с публикой на страницах своих сочинений. Крылатое выражение «Via est vita» — «Дорога — это жизнь» — стало его девизом.
Маршруты Стефенса пролегали по Америке и Европе, он побывал в Греции, Турции, на Ближнем Востоке. В центральноамериканских джунглях полуострова Юкатан открыл следы древней цивилизации майя. Среди самых ярких эпизодов жизни Стефенса и сюжетов его сочинений — путешествие летом 1835 года в Россию — страну тогда еще мало известную широкой американской публике, экзотическую, овеянную слухами и легендами, порой нелепыми и фантастическими, но вызывавшую интерес как держава — победительница Наполеона. Исколесив в дилижансах, тарантасах, возках тысячи верст по необъятной империи от Одессы до Петербурга и далее до Варшавы и австрийских владений, американец увидел много городов, селений и достопамятных мест, общался со множеством людей. И хотя он ни слова не знал по-русски, почти всегда находились собеседники, говорившие на известных ему языках. Помогали и природная коммуникабельность, и взятые в дорогу карты и путеводители.
Записки Стефенса увидели свет в Нью-Йорке в 1838 году под заглавием «Случаи из путешествий по Греции, Турции, России и Польше». Книга приобрела популярность, стала классикой жанра. Но только в 2018 году ее главы, касающиеся России и Польши, вышли на русском языке1. Теперь не только специалисты, но и рядовые читатели, неравнодушные к отечественной истории, могут взглянуть на русскую жизнь николаевской эпохи глазами иностранного наблюдателя.
Взгляд со стороны, впрочем, не гарантирует объективности и беспристрастности повествования. Стоит вспомнить другого вояжера, куда более знаменитого, посетившего Россию всего четырьмя годами позднее Стефенса, — маркиза Астольфа де Кюстина, чей закамуфлированный под путевые записки памфлет не только поспособствовал идеологическому обоснованию антироссийского альянса европейских держав, но и стал своеобразным манифестом русофобии на все времена. Французский аристократ вынес приговор увиденной им стране: «Правительство, ни перед чем не останавливающееся и не знающее стыда, скорее страшное на вид, чем прочное на самом деле. В народе — гнетущее чувство беспокойства, в армии — невероятное зверство, в администрации — террор, распространяющийся даже на тех, кто терроризирует других, в церкви — низкопоклонство и шовинизм, среди знати — лицемерие и ханжество, среди низших классов — невежество и крайняя нужда. И для всех и каждого — Сибирь. Такова эта страна, какою ее сделала история, природа или Провиденье»2. Подобные пассажи призваны были создать в общественном мнении Европы, прежде всего Англии и Франции, образ экзистенциального врага, низвергнуть «деспотическую полуазиатскую» Россию с пьедестала ведущей мировой державы, на который ее вознесла победа над Наполеоном.
Старинных и новейших предубеждений относительно Российской империи и населявших ее народов не был чужд и Стефенс. Воспитанный на идеалах Просвещения и американской революции, воспринявший западные культурно-идеологические штампы, он предпочитал республиканскую форму правления монархии, осуждал крепостное право (как и рабство в собственной стране), раздел Польши, где недавно царские войска подавили грозное восстание. Но опытный путешественник привык больше верить своим глазам и ушам, чем прочитанному и пересказанному. К тому же над Стефенсом не довлел политический заказ — отношения России и США после заключения в Петербурге первого торгового договора между ними (1832) находились на подъеме, в американском обществе возрастал интерес к державе, чьи владения тогда распространялись и на Северную Америку.
Так или иначе, записки Стефенса в оценках и описаниях разительно отличаются и сегодня даже представляются своеобразной антитезой сочинению А. де Кюстина. «Россия, — пишет американец, — страна молодая, и она во многих отношениях похожа на нашу. Да, наша жизнь началась по-разному. Россия прокладывала путь к цивилизации из состояния абсолютного варварства, мы же пользовались всеми преимуществами Старого Света. И все же между нами есть много общего, много оснований для сравнения и даже для подражания». Залог «гигантского величия» Российской империи, по Стефенсу, — полновластное правительство, «обладающее почти творческими силами», которое пробуждает природную энергию народа и направляет его по пути просвещения и цивилизации. Разочароваться в России путешественника не могли заставить даже такие открывшиеся ему явления русской действительности, как дорожная неустроенность, взяточничество чиновников, эксцессы крепостного права, имущественное и сословное неравенство. Не умалчивая об этом, Стефенс при всяком удобном случае пытается опровергнуть или хотя бы скорректировать расхожие представления западной публики об империи Севера.
* * *
В Россию Стефенса занесло… чумой. Он осматривал Константинополь (Стамбул) и намеревался отправиться в Египет, когда там разразилась «ужасная эпидемия». Путешественник решил было возвратиться в Европу через Балканы, но узнал, что русский пароход готовится выйти в рейс до Одессы. Между извечными противниками — Россией и Турцией — после заключения Ункяр-Искелесийского договора (1833) установились вполне дружеские и даже союзнические отношения. Тогда же возникла инициатива создания акционерного общества «постоянных сношений между Одессою и Константинополем посредством пароходов», поддержанная императором Николаем I. Указ об этом вышел в 1835 году3 — как раз в дни путешествия Стефенса в Россию. Недолго думая, он изменил планы и «вознамерился покинуть лежащие в руинах страны Старого Света ради страны, которая лишь недавно поднялась из варварского состояния и достигла гигантского величия». Его попутчиками на борту «пироскафа» оказались русский дипломат И. Э. Персиани, трое англичан-туристов, греческий и французский торговцы, а также «господин Луов, русский офицер, адъютант императора, возвращавшийся из путешествия по Египту и Сирии», в котором нетрудно узнать Алексея Федоровича Львова (1798–1870) — композитора, автора музыки гимна «Боже, царя храни!».
На третий день плавания по спокойному, как озеро, Понту Эвксинскому вдали показалась Одесса. Первые недели на российской земле Стефенс провел в одесском портовом карантине, о котором за границей ходили «ужасные истории». Но все оказалось по-другому. «Мы были поражены русской вежливостью. Эти северные варвары, как называют их жители Южной Европы, отнеслись ко мне гораздо более вежливо и внимательно, чем их “цивилизованные соседи”».
Поразила американца и сама столица Новороссии, стремительно выросшая из рыбацкой деревушки в центр международной торговли. Она стала «местом отдыха и спекуляций англичан, австрийцев, неаполитанцев, голландцев, рагузинцев и греков Ионической республики» и развивается «быстрее, чем любой наш город». По словам бывалого путешественника, «театр, казино и биржа Одессы превосходят любое здание, построенное в Соединенных Штатах», а «променад» (Приморский бульвар), заполненный модной публикой, подобен садам Тюильри в Париже и знаменитым паркам римских и неаполитанских вилл.
Стефенс получил аудиенцию у новороссийского генерал-губернатора М. С. Воронцова в «потрясающем» дворце, познакомился со своим соотечественником-американцем, а теперь заслуженным русским генералом Егором (Джорджем) Васильевичем Зонтагом, побывал в генеральском пригородном поместье, где на «сына солдата американской революции» трудились «белые рабы» — крепостные. Кстати, оба эти персонажа остались в творчестве А. С. Пушкина: Воронцову поэт посвятил злую эпиграмму, Зонтагу — вдохновенный стих «3авидую тебе, питомец моря смелый…».
Из гостеприимной цветущей Одессы Стефенс со случайным попутчиком-англичанином и плутоватым слугой-французом направился в экипаже на север, в Киев. Путь лежал бескрайними «дикими степями Украины», где паслись огромные стада и возникали миражи, где по дороге попадались лишь редкие селения и маленькие городки, где приходилось останавливаться на убогих почтовых станциях с неприветливыми и корыстолюбивыми смотрителями.
На четвертый день достигли «древней столицы России» — «великого города Киева», произведшего на Стефенса иное впечатление, нежели космополитичная европеизированная Одесса, но не менее сильное. «Киев расположен вдали от иностранного влияния, поэтому он является чисто русским городом, где азиатский стиль архитектуры представлен во всем своем великолепии». Стефенс любуется златоверхими киевскими церквами, с высот правобережья восхищенно озирает «античный Борисфен» — Днепр и бескрайние заречные дали, вспоминает были и небылицы многовековой и многотрудной истории этих мест.
В Киеве Стефенс оказался в самом центре всероссийского богомолья. Он наблюдает толпы паломников со всех концов необъятной империи, посещает Софийский собор, лавру, пещеры, кельи схимников. Религиозность русских, по его словам, превосходит все, что он встречал у итальянцев, греков и турок. В своем отношении к этому американец, вскормленный секулярным Просвещением, но пытавшийся вникнуть в суть вещей, не может определиться до конца. В православных обычаях он видит то обрядоверие, варварство и невежество, то искренность и глубину веры, жажду вечной жизни, величественную красоту ритуалов.
Однако и патриархальный Киев — не иная планета. Здесь было «модное место» — прекрасный городской сад, где играла военная музыка, гуляла праздная публика, а дамы и кавалеры «болтали и флиртовали точно так же, как и в цивилизованных странах». В Киеве, «в самом сердце жестокого деспотизма», Стефенс даже повстречал убежденного поклонника либеральных идей и всего американского (образа правления, обычаев, литературы) в лице… русского майора. Неожиданная встреча вызвала у Стефенса острую ностальгию, которая еще более усилилась, когда в захудалой гостинице он разглядел на стене поблекшую гравюру, изображавшую один из эпизодов борьбы за независимость США.
Переполненный впечатлениями, Стефенс покинул Киев — «город на холме, увенчанный золотыми куполами и башенками, ослепительно сверкавшими на солнце». Путь вновь лежал на север — теперь в Москву.
* * *
Летом 1835 года в газете «Московские ведомости» можно было прочитать следующее объявление: «Первоначальное заведение дилижансов с половины мая месяца отправляет оные из Москвы в Киев и обратно по четвергам. <…> Путешественники, до сих пор пользовавшиеся оным заведением, остались весьма довольны устройством по этому тракту дилижансов»4. Заключительная фраза имеет непосредственное отношение к нашему американцу. Именно он — уже без слуги, а также его попутчик-англичанин стали первыми пассажирами рейса Киев — Москва. Других желающих прокатиться на новом, еще неведомом в тех местах виде транспорта за солидную плату не нашлось, несмотря на усиленную рекламу. В шестиместном просторном дилижансе путники чувствовали себя комфортно. По сухой летней дороге, не встречая задержек и препон на почтовых станциях, они, тем не менее, тащились до Москвы семь дней и ночей (как здесь не вспомнить строку из «Евгения Онегина»: «семь суток ехали оне»). И хотя дилижанс повсюду вызывал живейшее любопытство, никто в него так и не подсел по дороге. Подобное, замечает Стефенс, трудно себе представить «в нашей стране, где вовсю ходят пароходы и есть железные дороги».
Отечественная дорожная архаика и неустроенность были очевидны и для русских людей. Еще недавно им оставалось лишь мечтать вместе с Пушкиным, что когда-нибудь, «лет через пятьсот», «Шоссе Россию здесь и тут, / Соединив, пересекут». В огромной стране насчитывалось лишь чуть более тысячи километров шоссейных дорог. Правда, шоссе Петербург — Москва, многолетняя реконструкция которого завершилась в 1833 году, признавалось одним из лучших в Европе5. В этом Стефенс вскоре смог убедиться, проехав по нему в дилижансе, который курсировал между столицами еще с 1820 года.
Экономическая и военно-стратегическая необходимость модернизации сухопутного транспорта все глубже осознавалась обществом и государством. На Урале уже действовала небольшая горнозаводская паровая железная дорога, созданная демидовскими крепостными Е. А. и М. Е. Черепановыми. В феврале 1835 года император Николай I учредил особый комитет для обсуждения прокладки железнодорожной линии Санкт-Петербург — Царское Село — Павловск. Тем же летом, когда Стефенс колесил по югу России, «Московские ведомости» горячо пропагандировали идею сооружения железной дороги между двумя столицами с продолжениями на Нижний Новгород и Одессу. Пусть «наши капиталисты», говорилось в одной из газетных статей, создадут акционерные общества и устроят «правильные шоссе между этими пунктами, пусть заведут по оным почтовые или паровые дилижансы и повозки, а для удобнейшей перевозки товаров даже устроят железные дороги. <…> Почему же ей (России. — Б. А.) в усовершенствовании дорог не ровняться с Англиею и Соединенными Американскими Штатами, где употребляются несметные суммы на соединение городов правильными шоссе и железными дорогами. <…> А в Соединенных Штатах столько убеждены в выгоде подобных сообщений, что не успеют назначить место под застройку какого-либо города, как первою необходимостию почитают провести к нему если не железную дорогу, то по крайней мере хорошо устроенное шоссе, и город чрез несколько лет находится в самом цветущем состоянии»6.
Как видим, призыв «догнать и перегнать Америку» звучал задолго до советского времени. Примечательно, что именно американский опыт в дальнейшем оказался востребован при начале широкого железнодорожного строительства в России. Перенимать его наши инженеры ездили на далекий континент. Главным консультантом строительства магистрали Петербург — Москва стал американец Джордж Уистлер. Ему приписывают инициативу установления стандарта широкой русской колеи (1524 мм), благополучно дожившего до наших дней. После смерти Уистлера его в должности консультанта сменил другой американец — Томпсон Браун.
Суждение Стефенса о том, что в России, в отличие от Соединенных Штатов, главным движителем прогресса являлось «гигантское правительство», а не частная инициатива, оказалось справедливым и для железнодорожного строительства. Державная воля императора Николая I, поддержавшего энтузиастов модернизации, и мобилизация государственных ресурсов сдвинули с места, казалось бы, неподъемный воз. А потом и «капиталисты» — отечественные и иностранные — впряглись в него. Уже в 1871 году по маршруту Стефенса из Одессы в Москву и Петербург можно было проехать поездом…
* * *
А пока американец неспешно приближался к Первопрестольной в дилижансе. Он ехал по дороге, веками нахоженной богомольцами. Вереницы мужчин, женщин, детей, идущих поклониться киевским святыням, то и дело встречались по пути. «Я видел паломников в Иерусалиме, видел тех, кто выходил из ворот города, чтобы омыться в реке Иордан. Я видел огромный караван из 40 000 правоверных, направляющихся через Аравийскую пустыню к гробнице Пророка в Мекке (на самом деле в Медине. — Б. А.). Но я как сейчас вижу группы русских паломников, сошедших с дороги и спящих в бледном лунном свете. Голая земля была им постелью, а небеса — единственным одеялом». Москва и Киев оставались оплотами Святой Руси. Их связь ощущалась глубоко. Москвич П. И. Богатырев вспоминал: «Много шло народа через эту заставу (Серпуховскую. — Б. А.) на богомолье в чудный, сказочный для нас Киев, где так много “почивает мощей святых подвижников”, где так много дивной старины, где течет чудный синий Днепр, не уступающий своей родной сестре Волге»7.
Дорожные впечатления Стефенса во многом перекликаются с тем, что испытал задолго до него А. Н. Радищев. Путешественник видит страну, скованную крепостным
правом. Подавляя «врожденный дух свободы», оно ведет к физической и личностной деградации человека. Стефенс подмечает печальные следствия крепостничества: убожество крестьянского быта, голод, неэффективность подневольного труда… Впрочем, просвещенный американец ни на минуту не забывает, что на его родине процветает рабство — «черное пятно на нашем национальном характере», а потому не чувствует себя в российских реалиях представителем «высшей цивилизации». Крепостной, сообщает читателям Стефенс, в отличие от раба, может быть продан только с землей, имеет собственность, казенные крестьяне пользуются относительной свободой, помещики нередко переводят мужиков с барщины на оброк, а порой и вовсе отпускают за выкуп на волю. К тому же политика императора в крестьянском вопросе «либеральная и просвещенная». Стефенс, конечно, не мог знать об учреждении Николаем I в марте того же 1835 года Секретного комитета по подготовке плана постепенной ликвидации крепостного права. Но пока оно казалось прочным, и трудно было предположить, что всего через 26 лет крепостное право падет.
Подобно другим иностранным наблюдателям, Стефенс пытался понять, почему в крепостнической России такая стойкая армия, почему наполеоновское нашествие встретило всенародный отпор. «Можно спросить, а за что сражаются эти люди? У них нет страны, они низведены до низшего уровня». На сей счет в тогдашней Европе бытовали различные версии, порой экзотические. Одну из наиболее курьезных пересказывает де Кюстин: казаки будто бы столь храбро сражались против французов потому, что по своей темноте верили офицерам, обещавшим тем, кто погибнет в бою, воскрешение через три дня в родных краях8. Стефенс же ищет истоки народного патриотизма в привязанности к малой родине и в безграничной преданности монарху, в котором крестьяне видят своего защитника от помещичьего произвола. Силясь понять Россию умом, американец, однако, дает волю чувству, когда говорит о подвигах русских в 1812 году: «Читатель может поморщиться, но я считаю, что эти деяния сравнимы с самыми благородными страницами из греческой или римской истории» [83].
…Тем временем дилижанс отмерял версту за верстой по бесконечной равнине, оставляя за собой города, деревни, сельские храмы, барские усадьбы, изредка останавливаясь на почтовых станциях, бревенчатые здания которых украшали коринфские портики. Из городов Стефенсу запомнились Орел — «множеством ярких церквей и монастырей с позолоченными куполами» — и Тула («русский Шеффилд») — своими заводами.
* * *
«Чем ближе мы были к Москве, тем сильнее разгоралось наше любопытство». На последней почтовой станции в Подольске переменили лошадей. «Примерно за пять верст от Москвы мы поднялись на вершину небольшого холма, и весь город открылся перед нами как на ладони».
С давних пор древнюю столицу России сравнивали с Иерусалимом. Так называет ее и Стефенс. Во внешнем облике, топографии и топонимике духовного центра Русской земли явственно проявлялись черты Святого града. Из библейского Иерусалима пришла на Русь и традиция поклонных гор. В Москве их было несколько. Сегодня мы знаем лишь одну, на Можайской дороге — ту самую, где «Напрасно ждал Наполеон, / Последним счастьем упоенный, / Москвы коленопреклоненной / С ключами старого Кремля…» Н. М. Карамзин в «Записке о московских достопамятностях» (1817) отмечает: «Поклонная гора, на Тульской дороге. Вся Москва перед глазами. Тут извозчики снимают шапки и кланяются ее золотым куполам»9. Здесь, у селения Котел, в 1390 году великий князь Василий Дмитриевич с семейством и боярами встречал митрополита Киприана, ехавшего из Киева, а в 1775-м через триумфальные ворота, наскоро воздвигнутые из дерева на этом взгорье в честь заключения Кючук-Кайнарджийского мира с Турцией, торжественно проследовал в Первопрестольную победитель османов фельдмаршал П. А. Румянцев-Задунайский.
Именно отсюда летом 1835 года впервые увидел Москву американский путешественник Джон Ллойд Стефенс. «Даже нам, прибывшим из столицы Восточной империи (Константинополя. — Б. А.), зрелище это показалось поразительным и прекрасным». Повсюду сверкали на солнце купола, кресты, шпили… «Это город церквей — в Москве их насчитывается более шести сотен». В действительности же, по данным 1824 года, мало изменившимся за последующее десятилетие, в Москве было 239 приходских храмов10 и еще порядка полутораста монастырских, кладбищенских, домовых. Но путнику, завороженному зрелищем Москвы златоглавой, казалось, что церквей и колоколен много больше — им и счету нет. Московская панорама очаровывала всех, кто видел ее. Даже маркиз де Кюстин признавал, что зрелище древней столицы нельзя передать ни красками, ни словами — это «настоящая фантасмагория среди белого дня, которая делает Москву единственным городом, не имеющим себе подобного в Европе»11.
Сегодня нам трудно оценивать восторги людей прошлого. Исторические панорамы Москвы либо утрачены, либо искажены до неузнаваемости. Вот и с холма на Варшавском шоссе у станции метро «Нагатинская», некогда бывшего поклонной горой, столица уже не открывается как на ладони. Горизонт заслонен современным многоэтажьем. Стоявший с 1677 года по соседству, в селе Верхние Котлы, каменный Никольский храм разрушен в 1930-х. Полтора столетия стремительной урбанизации лишили Москву традиционного силуэта, церкви и колокольни большей частью исчезли с лица города или потонули в подросшей застройке. Гигантская мозаика Златоглавой распалась — ее осколки лишь кое-где поблескивают в хаосе мегаполиса. Любоваться широтой московских панорам — теперь привилегия главным образом жителей высоток и пентхаусов.
* * *
Спустившись с горы, дилижанс вскоре въехал в Москву через Серпуховскую заставу Камер-Коллежского вала — административной границы города. Ее протяженность Стефенс определил в 30 верст (в действительности — около 34). Он сразу заметил «два больших православных монастыря, обнесенных высокими стенами, над которыми высились кроны могучих деревьев», — Данилов и Донской. Сегодня ни тот ни другой не просматриваются с площади Серпуховской заставы, заслоненные высокими зданиями. А в те времена городская застройка в Замоскворечье еще не дотянулась до Камер-Коллежского вала. Слева от заставы простиралось обширное Донское поле. Здесь с конца ХVIII века располагалась «Конская скачка» — московский ипподром, устроенный по замыслу известного государственного и военного деятеля, екатерининского вельможи графа А. Г. Орлова-Чесменского. Испытания верховых лошадей, рысистые бега, светские театрализованные состязания — «карусели» — привлекали сюда массу публики.
Когда Москва восстанавливалась после наполеоновского разорения, было признано целесообразным сохранить Донское поле незастроенным «по обширному и ровному местоположению для военных зкзерциций при квартировании войск в частях, на сей половине города расположенных, и для могущей по времени возобновиться конской скачки, на которую был великий съезд московской публики». Но военным полигоном этот пустырь так и не стал, а ипподром в 1834 году переместился на Ходынку, где остается и в наши дни. Во времена Стефенса Донской и Данилов монастыри окружали огороды (по всей Москве они занимали шестую часть территории). Даже много позднее, во второй половине XIX века, по воспоминаниям П. И. Богатырева, к Серпуховской заставе со стороны города «примыкало скорее поле, чем пустопорожняя площадь».
Москва, неизменно восхищавшая путешественников своей панорамой, часто разочаровывала их, когда они попадали на ее улицы. Расхожим было выражение, пущенное еще в середине XVII века немецким географом Адамом Олеарием: «Издали город кажется Иерусалимом, а внутри он точно Вифлеем». Подобное разочарование постигло, к примеру, де Кюстина.
Со Стефенсом такого не случилось. «Mы ехали по широким красивым улицам. Перед светлыми открытыми портиками или верандами росли деревья, кустарники и цветы, создавая атмосферу нереальной красоты». Солнечным благоуханным летом Москва предстала перед американцем в своем лучшем виде. Главные улицы Замоскворечья между Камер-Коллежским валом и Садовым кольцом, распланированные на рубеже XVIII–XIX веков по принципам регулярного градостроительства, действительно были достаточно широки и прямы. Стефенс ехал, вероятно, по Большой или Малой Серпуховской (ныне Люсиновской) и отметил их привлекательную застройку усадьбами с палисадниками и садами, домами в классическом стиле — подобными до сих пор сохранившемуся на Люсиновке под номером 8.
На пути в центр города путешественник неизбежно должен был миновать овальную Серпуховскую площадь и далее следовать по одной из улиц — Полянке, Ордынке или Пятницкой. Совсем недавно здесь дымилось пепелище, оставшееся после московского пожара 1812 года. Очевидец, купец М. И. Маракуев, тогда писал: «Замоскворечье все <…> выжжено и, кроме церквей, представляло гладкое поле, покрытое пеплом и развалинами»14. Но в 1835 году Стефенс не заметил в Москве следов бедствия. Зато ему бросились в глаза и запомнились «светлые портики» — восстанавливаясь, город застраивался зданиями по типовым «образцовым» проектам в благородном стиле ампир.
* * *
Наконец дилижанс прибыл на конечную станцию. Стефенс вселился в гостиницу «Германия» — «старинное место, где любили останавливаться русские помещики, приезжающие из своих поместий». Дом этот о трех этажах с коринфскими колоннами и сегодня стоит в глубине двора в Столешниковом (на тот момент — Космодамианском) переулке (дом 6). Он строился в усадьбе Кожиных в 1760‑х годах и перестраивался в начале XIX века. В 1812 году французы здесь расстреливали москвичей, обвиненных в поджогах.
Первой московской достопримечательностью, с которой поспешил ознакомиться Стефенс, оказалась… баня. Посетить ее было не просто естественным желанием путника после долгой дороги. Московские бани издавна славились в Европе. Их красочными описаниями пестрят рассказы иностранцев о России. Свою лепту внес сюда и Стефенс, посвятив посещению бани обширный пассаж.
В Москве тогда насчитывалось более трех десятков общедоступных «торговых» бань. До самых роскошных — Неглинных (Сандуновских) — от «Германии» было рукой подать. Но извозчик, подобно таксисту наших дней, повез иностранца куда-то на окраину, к большому деревянному строению, из всех щелей которого валил густой пар. Ощущения, испытанные здесь Стефенсом, превзошли все знакомое ему по знаменитым баням Востока: «Тело мое горело, корчилось и погибало». Из последних сил выдержав положенные процедуры, американец покинул заведение «совершенно новым человеком».
* * *
Через полчаса Стефенс уже стоял посреди Кремля, который был и остается главной достопримечательностью Москвы — более того, самым ярким образом России. Кремль неизменно потрясал иностранцев, но потрясал по-разному. «Если бы великан, именуемый Российской империей, имел сердце, я сказал бы, что Кремль — сердце этого чудовища. Его лабиринт дворцов, музеев, замков, церквей и тюрем наводит ужас. <…> Раздающиеся там подземные звуки исходят, грезится вам, из могил. Бродя по Кремлю, вы начинаете верить в сверхъестественное. <…> Это не твердыня, не благоговейно чтимый приют, где почивают святые, защитники родины. Кремль — меньше и больше этого. Он попросту жилище призраков. <…> Кремль, бесспорно, есть создание существа сверхчеловеческого, но в то же время и человеконенавистнического. Слава, возникшая из рабства, — такова аллегория, выраженная этим сатанинским памятником зодчества» — так писал романтик-русофоб маркиз де Кюстин15.
У Стефенса взгляд иной. «Я думал, что увижу грубый и варварский дворец царей. Но обнаружил самый необыкновенный, прекрасный и величественный объект из всех виденных мной. <…> Кремль великолепно расположен на берегу Москвы-реки. Меня восхитили его высокие благородные стены, многочисленные зубцы, башни и шпили, величественные и роскошные дворцы, соборы, церкви, монастыри и колокольни с позолоченными луковичными куполами. Меня поразило смешение варварства и разрушения, великолепия и руин. Удивителен был архитектурный контраст: я заметил татарские, индийские и готические элементы. Надо всем высилась могучая колокольня Ивана Великого, и золотой ее купол сверкал в лучах солнца. Я ощутил атмосферу красоты, величия и великолепия, странного и неописуемого».
Кремль, увиденный Стефенсом, во многом отличался от сегодняшнего. Его стены и башни были не красными, а побеленными. Пройдя через «святые» (Спасские) ворота с обнаженной по русскому обычаю головой, американец оказался среди конгломерата зданий и сооружений самого разного облика, возраста и назначения, воздвигнутых «без какой бы то ни было регулярности замысла, в <…> диком смешении».
Стефенс застал Кремль накануне очередной масштабной реконструкции. Уже вскоре часть дворцового комплекса будет снесена и на этом месте в 1839 году начнется строительство Большого Кремлевского дворца по проекту К. А. Тона. Рядом, у Боровицких ворот, где некогда стоял государев Конюшенный двор, в 1844–1851 годах тот же архитектор возведет новое здание Оружейной палаты. Таким образом, Кремль получит регулярный речной фасад в «русском стиле». Снос кремлевской старины дал тогда повод де Кюстину для справедливого, хотя и лицемерного в его устах упрека николаевскому правительству по поводу «разрушения национальной святыни».
Стефенс успел узреть тот древний, пусть изрядно обветшавший, но еще не заполненный новоделами Кремль, о котором он так много слышал, читал и который вызывал у него «больше интереса, чем афинский Акрополь». Вооружившись путеводителем, американец часами бродит по кремлевским площадям и закоулкам, заглядывая в храмы и палаты. С восхищением созерцает он золоченый иконостас и огромное паникадило «Урожай» в Успенском соборе, где венчали на царство русских монархов. Всматривается в старинные фрески, в лик Владимирской иконы Божией Матери, темнеющий среди золота и драгоценных камей оклада. Склоняет голову перед ракой митрополита Филиппа, не побоявшегося гнева Ивана Грозного. В Архангельском соборе видит надгробия московских государей, покрытые бархатными покрывалами с серебряными табличками…
В Кремле Стефенс обращает внимание на церковь «странного вида, куда не иссякает поток верующих». Считается, отмечает автор записок, что она древнейшая в Москве и строилась еще до основания города. Вероятно, речь идет о церкви Рождества Иоанна Предтечи на Бору — именно о ней бытовало подобное предание. На нее же указывает и свидетельство Стефенса о «потоке верующих» — как раз на время пребывания американца в Москве пришелся праздник Рождества Иоанна Предтечи (24 июня по старому стилю). Каменное церковное здание, однако, было возведено на месте деревянного лишь в 1461 году и перестроено итальянским зодчим Алевизом Новым в 1509-м. К XIX веку церковь сильно обветшала. В 1847-м ее снесли — император Николай I посчитал, что она заслоняет вид из покоев нового Большого Кремлевского дворца…