Статуя Мирабо в Пантеоне
Мирабо пытался убедить короля в том, что время абсолютизма и феодализма прошло, и если Людовик хочет остаться на троне, то должен согласиться на разделение власти с министрами, как это сделал британский король Георг III. Впрочем, Людовик XVI не послушал его советов, как и Мария-Антуанетта, которая - ходили такие слухи - пыталась подкупить Мирабо, чтобы тот оставил свои демократические бредни. И когда выдохшийся Мирабо скончался от болезни сердца (один из немногих политиков, кто умер естественной смертью в годы революции), вместе с ним умер последний шанс монархии.
Похороны Мирабо в церкви Сент-Эсташ в Париже
С этого момента в набирающей обороты революции политические дебаты идеалистов чередовались с массовым вандализмом. В августе 1789 года, пока Ассамблея оттачивала детали «Декларации прав человека и гражданина», вторая статья которой провозглашала неотъемлемое право собственности, крестьяне по всей стране жгли замки и дома землевладельцев.
Как взятие Бастилии, эта череда насилия и разрушений получила официальное название: la Grande Peur, то есть «Большой страх» - и не потому, что землевладельцы боялись, что их сожгут вместе с мебелью, просто иначе было не объяснить действия крестьянства. Страх сеяли и паникёры, которые распространяли слухи о том, что аристократы - о, ужас! - призвали на помощь англичан. Землевладельцы, разумеется, намёк поняли и начали покидать страну, а компанию им составили многие высшие армейские чины. Хватая всё, что можно, из оставшейся собственности, беженцы устремились к границам с Италией, Голландией, Германией, Австрией (родиной Марии-Антуанетты) и Британией.
Обедневшие аристократы, которые предпочли искать убежища в Англии, должно быть, очень беспокоились о том, как их примут. Ведь они бежали за помощью к традиционному врагу, да и многие британцы, как известно, приветствовали Французскую революцию. Даже британские роялисты симпатизировали революции, полагая, что внутренние потрясения ослабят Францию и уничтожат её как вечного соперника Англии в борьбе за мировое господство. Надо сказать, что бежавшие французские аристократы в основном получили радушный приём, тем более что они разыграли весьма жалостливый спектакль. Бегство из Франции было испытанием не только суровым, но и дорогим: стоимость билета в один конец на паром от Кале до Дувра взлетела до небес. Многие прибывали без багажа, в чём были, и даже самые изысканные шелка и надушенные носовые платки тускнели после нескольких месяцев нищеты. Английская писательница Фанни Бёрни как-то встретила французскую семью, которой из-за бедности пришлось ночевать в своём экипаже у дверей гостиницы в Винчестере. Ну, это была не то чтобы семья: дело в том, что в экипаже ютились графиня, её брат, одна знатная дама и любовник графини, к которому она относилась попеременно «то с презрением, то с соблазнительной мягкостью». Фанни Бёрни пишет, что эмигранты со слезами на глазах поведали ей свои жалостливые истории о сожжённых замках и убитых друзьях, но самые сильные эмоции у них вызвало признание английской леди в том, что она ни разу не была во Франции. «Что, вы никогда не видели Парижа? - ахнула графиня. - Какой ужас!» Фанни Бёрни внесла свой вклад в англо-французскую солидарность, выйдя замуж за обедневшего французского генерала, которого кормила на свои авторские гонорары, но не все бритты оказались столь же великодушны.
Лондонские газеты пестрели рекламными объявлениями о скупке французских драгоценностей, шёлка и серебряной посуды. Маркиз Букингемский открыл торгующий поделками эмигрантов магазин, где французские маркизы и графини работали продавщицами по 10 часов в день. Предприимчивый Букингем не ограничился магазином - он создал ещё и мастерскую гобеленов, наняв на работу 200 священников, - за время Революции около 8000 французских священнослужителей бежали в Англию и, не обладая должными навыками (так же, как и желанием), чтобы работать на англиканскую церковь, были вынуждены искать другой род занятий.
Многие из них устроились учителями (на латынь и французский спрос вырос неимоверно) или занялись рукоделием, мастеря деревянные ящики или бумажные цветы. Один священник пристроился весьма оригинальным образом. Аббат приехал вместе с германской певицей, которая выдавала его за своего дядю. Впрочем, обмануть ей никого не удалось, и вскоре эмигрантское сообщество сплетничало о том, как она угрозами заставляет священника сочинять французские стихи, которые потом продаёт издателю. Мало того, она ещё и поколачивала бедного эмигранта, так что тому оставалось только пенять на себя: «Если уж собираешься обзавестись племянницей, то выбирать её следует с особой осторожностью». Беженцы, обосновавшиеся в Британии, жили надеждами, что революционная эйфория во Франции вскоре поутихнет и они смогут вернуться, но самые рисковые пересекали Атлантику, чтобы начать абсолютно новую жизнь в Америке. Один сильно нуждающийся эмигрант, Брийя-Саварен, отправился в Коннектикут, где его приняла на постой американская пара, имевшая 4 дочерей. Это ли не мечта для свободного француза, подумаете вы, но его любовные инстинкты, похоже, заглушал самый примитивный голод. Брийя-Саварен ходил на охоту, но очень часто подстреливал индюшек и белок. Однажды девушки надели свои лучшие платья и спели для него «Янки-дудл». Но, вместо того чтобы ломать голову над тем, какую из хозяйских дочерей раздеть, он, по собственному признанию, «пока они пели, всё думал о том, как приготовить подстреленную индейку». И, словно ещё раз доказывая, что французов еда интересует больше, чем секс, он добавляет, что «индюшачьи крылышки были поданы в промасленной бумаге, а белок отваривали в мадере».
Иллюстрации из книги «Физиология вкуса» Жан Антельм Брийя-Саварен
«Вселенная без жизни – ничто, а всё, что живёт, – питается»
Брийя-Саварен, казалось, был вполне доволен приютившей его страной. Как-то вечером он обедал в компании с двумя англичанами и с неудовольствием наблюдал, как бритты напиваются до чёртиков, пока он смакует пищу. После обеда англичане спели «Правь, Британия!» и вырубились, свалившись под стол. Похоже, английские туристы не слишком изменились за 200 лет, прошедшие с тех пор, и именно они в своё время убедили Брийя-Саварена, что по ту сторону Атлантики ему повезёт гораздо больше.
Эмигрантам, может, и приходилось несладко среди не таких уж сердобольных бриттов, но в ноябре 1790 года у них появился весьма респектабельный союзник. Эдмунд Бёрк, 61-летний бывший член парламента, известный юрист и политик, родился в Дублине, но долгое время заседал в лондонском Парламенте и в 1774 году произнёс знаменитую речь о необходимости ослабления диктаторского режима управления американскими колониями. Впрочем, его советы были успешно проигнорированы, - хотя не исключено, что парламентарии попросту заснули: речи Бёрка, бывало, растягивались часов на 8 - и 2 года спустя американцы восстали.
Зная об его симпатиях к демократии, от Бёрка ожидали поддержки революционных преобразований во Франции, но его книга «Размышления о революции во Франции» доказала обратное. Рассуждая о попытках вылечить экономические и политические болезни Франции неоправданной жестокостью, он пришёл к выводу, что с Революцией явно что-то не так. «При виде того, что происходит в этом чудовищном трагикомическом спектакле, - пишет он, - где бушуют противоречивые страсти, зритель поочерёдно оказывается во власти презрения и возмущения, слёз и смеха, негодования и ужаса». Взволнованный охватившим Париж насилием и страхом, он вопрошает: «Были ли необходимы все эти мерзости? Явились ли они неизбежным результатом отчаянных усилий смелых и решительных патриотов, вынужденных переплыть море крови, чтобы достичь мирного берега цветущей свободы?» И сам же отвечает: «Нет! Ничего подобного. Источником их жестокости был даже не страх. Она явилась результатом уверенности в полной личной безопасности. Она толкала их на государственную измену, позволяла грабить, насиловать, убивать, устраивать кровавую резню и множить пепелища в разорённой стране».
Эта точка зрения не нашла поддержки, напротив, Бёрк спровоцировал взрыв негодования в среде политических пустозвонов. Громче всех звучал голос Томаса Пейна, английского революционера, одного из отцов-основателей Соединённых Штатов. Пейн ответил в марте 1791 года публикацией своего трактата «Права человека», в котором обвинил Бёрка в «страхе перед тем, что Англия и Франция перестанут быть врагами» и потоке «злобы, предрассудков, невежества и ярости». Пейн защищает французов от обвинений Бёрка в том, что они восстали против «мягкого и законопослушного монарха», подчёркивая, что «монарх и монархия есть разные вещи; и именно против деспотизма последней, а вовсе не против личности или принципов правителя началось восстание, и революция осуществилась». Пейн решительно критикует монархию в целом и британскую систему правления в частности. Он разделяет идеалы Французской революции и предсказывает «политическое счастье и национальное процветание» в этой стране. Он подкрепил свои слова делом и отправился во Францию на поддержку Революции, притом что ни слова не знал по-французски. Хотя, вполне возможно, его отъезд был связан исключительно с тем обстоятельством, что британские власти открыли на него охоту за подстрекательство к бунту.
Ответ Пейна, пожалуй, самый известный отклик на книгу Бёрка, хотя на самом деле первой отреагировала писательница-феминистка Мэри Уоллстоункрафт. Она опубликовала свой труд «Защита прав мужчины» спустя всего 3 недели после «Размышлений» Берка. Поскольку книга была написана так быстро, её раскритиковали за сумбурность. И поскольку написала книгу женщина, современники мужского пола осудили её за излишнюю эмоциональность - как только узнали её имя, ведь первое издание вышло без имени автора. Уоллстоункрафт критикует Берка за его поддержку наследственных привилегий и правящей элиты. Она подтрунивает над стариком также из-за его явной влюблённости в Марию-Антуан
етту. 6 октября 1789 года состоящая по большей части из женщин толпа двинулась маршем на Версаль, отрубила голову нескольким гвардейцам, охранявшим дворец, и вернула королевскую семью в Париж в сопровождении процессии, впереди которой вожаки несли на пиках отрубленные головы. Бёрк описывал «пронзительные вопли, безумные танцы, грязные оскорбления, испускаемые отвратительными адскими фуриями, принявшими вид гадких женщин».
