Продолжение
Придираясь к языку изложения, Уоллстоункрафт упрекает автора в том, что он критикует этих женщин потому лишь, что они были бедными и необразованными рядом с такой рафинированной королевой. Женские вопли не казались бы такими грубыми, пишет она, если бы этим несчастным не приходилось зарабатывать на жизнь, торгуя рыбой. Публичная полемика вокруг Франции была в высшей степени занимательной и крайне прибыльной. Все 3 книги расходились как горячие пирожки по обе стороны Ла-Манша, причём по объёмам продаж Пейн и Уоллстоункрафт легко обошли Берка, поскольку их издатель снизил цены на свои услуги.
Жестоко, конечно, но сбылись пророчества лишь одного писателя. Хотя ни одной из трёх книг не удалось превзойти оглушительный успех романа Диккенса «Повесть о двух городах», опубликованного через 50 с лишним лет и ставшего англоязычным бестселлером всех времён: всего продано двести миллионов экземпляров. Такая впечатляющая цифра лишний раз подтверждает, что ни один литературный сюжет не занимает англичан так, как Французская революция. Французам впору этим гордиться.Памятник голой феминистке в Лондоне, установленный 10 ноября 2020 года, возмутил сторонниц движения
Мэри Уолстонкрафт, которую называют «матерью феминизма» за опубликованное в 1792 году эссе «В защиту прав женщин», будучи знаковой фигурой, в итоге представлена «как порно-звезда».
Несмотря на неверно истолкованную галантность, Бёрк предвидел, чем всё кончится. Политики вскоре устали от интеллектуальных дебатов и поумерили пыл. Началась череда смены вывесок Национальной ассамблеи: Учредительное собрание, Законодательное собрание, Конвент, Директория - вот лишь некоторые из тех, что появились в последующие 5 лет, и каждое изменение влекло за собой не просто кадровые перестановки, а масштабные чистки, по мере того как к власти приходили разные партии: жирондисты, монтаньяры, якобинцы. Вольтер сказал, что «в правительстве нужны и пастухи, и забойщики». Проблема Франции была в том, что забойщики продолжали убивать пастухов, в то время как овцы превращались в каннибалов. Принимались наиважнейшие законы - об отмене рабства, легализации абортов, переходе на метрическую систему мер, - но всё это происходило настолько сумбурно, что напрашивалось сравнение с поведением пьяного футболиста в борделе. После неудачной попытки Людовика XVI и Марии-Антуанетты сбежать из Франции в июне 1791 года, организованной якобы любовником королевы, графом Ферзеном, в стране воцарилась атмосфера паранойи и страха.
Арест королевской семьи
Возвращение Людовика XVI с семьёй в Париж 25 июня 1791 года после опознания и ареста
Любого, в ком подозревали роялиста, отправляли под трибунал и на гильотину или, чаще всего, на растерзание толпе, благо она всегда была наготове. В сентябре 1792 года прошёл слух, будто в парижских застенках зреет контрреволюционный заговор и что узники вроде бы распевали Vivent les Autrichiens - «Да здравствуют австрийцы», имея в виду родню Марии-Антуанетты. Во всех районах города были открыты тюрьмы, заключённых вытаскивали из камер и судили за измену родине. Тысячи были убиты, и явно перепутав здания за высокими стенами, толпа громила даже монастыри. Самой знаменитой жертвой стала управительница дома Марии-Антуанетты, Мария-Луиза, принцесса де Ламбаль, которую заподозрили в лесбийской связи с королевой. Её вывели из тюрьмы Ля Форс - в живописном парижском квартале Марэ - и пытались заставить отречься от королевской семьи.
Когда принцесса отказалась, её убили и обезглавили, а отсечённую голову выставили напоказ под окном камеры Марии-Антуанетты в соседней тюрьме Тампль.
Королевская семья Франции в тюрьме Тампль - Людовик XVI и королева Мария Антуанетта
Толпа кричала, призывая королеву выйти и поцеловать свою любовницу. Кошмар был в точности таким, как предсказывал Бёрк.
И снова жестокость получила официальное наименование - la Terreur - «Террор», - и по мере того как до Англии доходили сведения о творящихся во Франции ужасах, британская симпатия к Революции таяла на глазах. Лондонские газеты имели невероятный успех, описывая убийства множества людей. Сообщая о казни принцессы де Ламбаль, «Таймс» писала, что «ей изрезали бёдра, вырвали из неё кишки и сердце, и целых 2 дня её выпотрошенное тело волочили по улицам». Газета из номера в номер давала репортажи о массовых убийствах сентября 1792 года, негодуя, что «даже самые дикие четвероногие, обитающие в неизведанных пустынях Африки, способны к состраданию больше, чем эти двуногие парижские животные». 10 сентября «Таймс» напечатала рассказ очевидца об убийстве двухсот 220 монахов-кармелитов: «Их вывели из ворот тюрьмы парами, прямо на улицу Вожирар, где им перерезали горло. Их тела насадили на пики и выставили перед несчастными жертвами, которым тоже предстояло принять смерть. Изуродованные тела других свалены в кучи у стен домов; и на парижских мостовых повсюду разбросаны трупы, источая зловоние и заразу». 12 сентября газета постаралась проявить хоть немного сочувствия к взятым под стражу королевским особам: «Короля и королеву кормят хуже, чем охранников: их заставляют есть пищу, которая им противна, даже зная об этом». В те времена, как и сегодня, журналисты получали особое удовольствие от смакования жутких подробностей. Пример: «Толпа приказала одному из швейцарских солдат сделать причёску своему офицеру, очень красивому молодому человеку. Когда солдат закончил, они приказали ему отпилить офицеру голову ручной пилой, только сделать это аккуратно, чтобы не испортить причёску, поскольку голова достойна того, чтобы красоваться на пике. Солдат не подчинился и был немедленно порван на куски, а 2 женщины сами отпилили офицеру голову. За всё это время он не издал ни звука, а пилили они около часа».
А вот ещё одна история, и если это правда, то такая же чудовищная. «На площади Дофин толпа разожгла костёр, и на нём были заживо сожжены несколько мужчин, женщин и детей. Графиню Периньян и двух её дочерей - сначала дочерей, потом мать - полностью раздели, намазали маслом и зажарили живьём, а толпа пела и плясала вокруг костра, наслаждаясь криками и страданиями несчастных. После слёзных молитв старшей дочери, лет 15, чтобы кто-нибудь прикончил её кинжалом или выстрелом, освободив от невыносимой муки, молодой человек выстрелил ей прямо в сердце, и это так разозлило толпу, что и его тут же швырнули в огонь…» Так и чувствуется британское злорадство по поводу того, что с политической трескотнёй покончено и в дело вступил настоящий террор.
Очень скоро теория Томаса Пейна о том, что лично королю ничего не угрожает, получила кровавое опровержение. 21 января 1793 года Людовика XVI провезли по улицам Парижа в простом экипаже и гильотинировали на площади Революции (ныне это площадь Согласия), а его прощальные слова утонули в барабанном бое и истошных воплях толпы, которая жаждала зрелища.
16 октября за ним последовала Мария-Антуанетта, осуждённая за государственную измену и (кто бы мог подумать) за инцест. Её не удостоили прогулки в экипаже, и она ехала на казнь в позорной телеге, сопровождаемая улюлюканьем и насмешками толпы.
Сегодня многие французы видят в Марии-Антуанетте скорее жертву революции, а не одну из её причин. Им жаль австрийскую девушку, которую в 14 лет выдали замуж по политическим соображениям за французского принца-импотента, а потом держали в золотой клетке, пока её муж бездарно правил страной. Но в те времена её считали заносчивой потаскухой, возмущались, что она, иностранная принцесса, наряжаясь пастушкой, резвится на своей игрушечной ферме в Версальском парке, меж тем как по соседству настоящие крестьяне умирают от голода. Всё это, возможно, и объясняет природу слуха о тех злосчастных пирожных - будто у королевы вырвались неосторожные слова: «Пусть едят пирожные», когда она услышала, что у парижан нет хлеба, и они устраивают голодные бунты.
Действительно ли она так высказалась, мнения расходятся, хотя одно можно утверждать наверняка: что бы ни сказала Мария-Антуанетта, это точно было не про пирожные. Здесь налицо самый худший в истории пример неточности перевода. Это всё равно, что перевести vive la difference (Да здравствует разница) как «пусть живёт разница». В общем, полная чушь. На самом деле фраза, которую ей приписывают, звучала так: «Пусть они едят бриоши», и тут требуется небольшое пояснение. Бриошь - это хлеб аристократов, выпеченный с добавлением яиц, сливочного масла, сахара и молока. Если она и вправду так сказала, кто-то мог решить, что по её голове топор плачет, ну или хотя бы бриошь. Неувязка в том, что вряд ли она вообще говорила нечто подобное, ведь эту фразу впервые привёл в автобиографической книге философ Жан-Жак Руссо. В своих «Признаниях» Руссо рассказывает историю о том, как он работал домашним наставником детей некоего мсье де Мабли и влюбился в местное белое вино - настолько, что зачастую припрятывал бутылочку, чтобы тайком опустошить её у себя в комнате. Но он никогда не мог пить без закуски. «Где же мне взять хлеба?» - ломал он голову. Таскать багеты было неудобно, а если попросить кого-то из слуг купить ему хлеба, хозяин может оскорбиться. Наконец, как пишет Руссо, «я вспомнил слова одной королевской особы. Когда ей доложили, что у крестьян нет хлеба, она удивлённо проговорила: „Тогда почему они не едят бриоши?“». Руссо совершенно не смущает политНЕкорректность этой истории. Всё закончилось тем, что он стал ходить в булочную за бриошами, и это, вероятно, было естественно для хорошо воспитанного молодого человека, который мог себе позволить питаться качественными продуктами. Всё дело в том, что писал Руссо о событиях 1736 года, то есть о том, что происходило за 19 лет до рождения Марии-Антуанетты, и, возможно, фраза про бриоши принадлежала жене «короля-солнца», принцессе Марии-Терезе, дочери короля Испании Филиппа IV. В это как раз легко поверить, так как двор Людовика XIV был совершенно оторван от реальности и славился своими остротами. Для шуток годилось всё. Хотя у Марии-Терезы тоже есть свои защитники, и они находят в этой реплике вполне здравое предложение. В то время при нехватке хлеба булочникам рекомендовали снижать цены на бриоши. Какой бы ни была правда в этой истории про пирожные/бриоши, следует заметить, что автобиография Руссо была опубликована в 1782 году, за 7 лет до революции, но именно она стала источником неверно истолкованной цитаты, когда народ кинулся сочинять гадости про Марию-Антуанетту. Это были времена, когда слухи порождали бунты и массовые убийства. Так что хлёсткую фразу с удовольствием подхватили, и она надолго приклеилась к Марии-Антуанетте, чего, к сожалению, нельзя сказать об её голове.
Что бы бритты ни думали по поводу Революции, Франция не позволяла им расслабляться. В ноябре 1792 года высший законодательный и исполнительный орган Франции, теперь уже Конвент, выпустил эдикт о братстве, призывающий угнетённых субъектов всех европейских монархий к восстанию и свержению своих правителей. Конвент декларировал, что готов оказать помощь гражданам любой страны, решившим «обрести свободу». Понятное дело, монархи Британии, Пруссии, Голландии и Испании без энтузиазма восприняли это публичное приглашение к бунту, а 1 февраля 1793 года Франция ещё яснее обозначила свою позицию, объявив войну Британии. Был принят новый закон, обязывающий каждого дееспособного и неженатого мужчину вступить в революционную армию.
Как и следовало ожидать, это вызвало ажиотаж в брачном бизнесе, поскольку холостяки кинулись жениться на ком ни попадя. Говорят, что французские вдовы никогда ещё не были так счастливы. Но всё равно около полумиллиона мужчин встали под ружьё, и, хотя многие из них вскоре дезертировали или открыто восстали против своих офицеров, Франция по-прежнему являла собой грозного противника. Британия неожиданно столкнулась с тройной французской угрозой. Мало того что предстояла война с революционной Францией, беспокойство внушали и 70 000 беженцев-роялистов, в то время как Париж активно подстрекал британцев к революции. Британия не могла доверять французским беженцам, отчасти из-за того, что они - французы, но ещё и потому, что самые знатные их представители - граф д’Артуа (внук Людовика XV) и его сын, герцог де Берри, - были законными членами династии Бурбонов, то есть семьи Людовика XIV, который буквально разорил Британию своими войнами. Поэтому Питт и его правительство протолкнули через парламент «Акт об иностранцах», вынуждающий французских эмигрантов регистрироваться у мирового судьи, тем самым устанавливая для них что-то вроде не ограниченного временным пределом испытательного срока. Это было подкреплено также «Актом об изменнической переписке», который разрешал вскрытие и цензуру писем, отправляемых во Францию, а также запрещал всякую торговлю с Францией и активную поддержку Революции. Страх перед возможной британской революцией заставил Питта и компанию самих стать диктаторами.
William Pitt the Younger
Публичные собрания оказались под запретом, а нарушителей порядка и спокойствия отправляли в новую исправительную колонию - Австралию. Питт решил, что ему легче заплатить другим врагам Франции - прежде всего Австрии и Пруссии, - чтобы те воевали с французами, и это отчасти объясняет, почему британская интервенция во Франции выглядела столь нерешительной. Скажем, летом 1793 года бритты послали флот на завоевание южного французского порта Тулон. Местные власти на самом деле приветствовали это вторжение, но захватчики объявили, что прибыли вовсе не для смены правящего режима, и вскоре их изгнал храбрый 24-летний капитан артиллерии, корсиканец Бонапарт, который занял стратегические форты и бомбардировками принудил британцев к отступлению. Когда Тулон был отбит, роялистов зверски казнили, а некоторых так просто разорвали пушечными ядрами. Контрреволюция, как водится, оказалась делом неблагодарным.
Британская эвакуация Тулона в декабре 1793 года
Между тем родина Наполеона, Корсика, довольно оскорбительно попросила Британию принять её в состав империи, под крылышко короля Георга III. Англия на короткое время оккупировала остров, но защищать его было крайне трудно из-за многочисленных портов и гористой местности, и вскоре бритты оставили корсиканцев на милость кровожадных и мстительных французских правителей. 10000 корсиканцев бесследно исчезли в ходе последовавших репрессий, и с тех пор отношения с материковой Францией уже никогда не были дружескими. В июле 1795 года французская армия роялистов, при поддержке Британии, высадилась в бухте Киберон в Бретани. Но аристократы-командиры едва ли могли найти общий язык с бретонскими крестьянами, которых пришли освобождать, да ещё из-за плохой погоды британскому флоту пришлось выйти в море, оставив силы вторжения без прикрытия. В конечном итоге революционная армия наголову разбила противника, казнила 700 вернувшихся эмигрантов и захватила 20000 британских мушкетов.
Полуостров Киберон после победы республиканцев
И, словно раззадорившись, Франция решила предпринять ответную атаку. В феврале 1797 года отряд французов численностью 1400 солдат, включая 800 уголовников, переоделся в захваченную при Кибероне британскую военную форму и отправился на захват Бристоля под командованием ирландского американца по имени Уильям Тейт, который по-французски не знал ни слова. Однако корабли заблудились и пристали к берегу в Уэльсе, где изголодавшиеся по свободе уголовники пустились во все тяжкие, а потом сдались в плен группе уэльских женщин в красных плащах, которых по ошибке приняли за солдат. 12 пьяных французов заставила сдаться одна женщина, вооружённая вилами. Солдаты французской регулярной армии заняли ферму, но вскоре им пришлось отступить, поддавшись на провокацию со стороны вожака местного ополчения Джона Кемпбелла, который заверил их в численном преимуществе своей дружины.
Французы во главе с американским командиром гуськом спустились на берег и сложили оружие. Это фиаско продолжительностью 36 часов Франция может гордо именовать последним иностранным вторжением на британскую землю.
Арест королевской семьи
Возвращение Людовика XVI с семьёй в Париж 25 июня 1791 года после опознания и ареста
Любого, в ком подозревали роялиста, отправляли под трибунал и на гильотину или, чаще всего, на растерзание толпе, благо она всегда была наготове. В сентябре 1792 года прошёл слух, будто в парижских застенках зреет контрреволюционный заговор и что узники вроде бы распевали Vivent les Autrichiens - «Да здравствуют австрийцы», имея в виду родню Марии-Антуанетты. Во всех районах города были открыты тюрьмы, заключённых вытаскивали из камер и судили за измену родине. Тысячи были убиты, и явно перепутав здания за высокими стенами, толпа громила даже монастыри. Самой знаменитой жертвой стала управительница дома Марии-Антуанетты, Мария-Луиза, принцесса де Ламбаль, которую заподозрили в лесбийской связи с королевой. Её вывели из тюрьмы Ля Форс - в живописном парижском квартале Марэ - и пытались заставить отречься от королевской семьи.
Когда принцесса отказалась, её убили и обезглавили, а отсечённую голову выставили напоказ под окном камеры Марии-Антуанетты в соседней тюрьме Тампль.
Королевская семья Франции в тюрьме Тампль - Людовик XVI и королева Мария Антуанетта
Толпа кричала, призывая королеву выйти и поцеловать свою любовницу. Кошмар был в точности таким, как предсказывал Бёрк.
И снова жестокость получила официальное наименование - la Terreur - «Террор», - и по мере того как до Англии доходили сведения о творящихся во Франции ужасах, британская симпатия к Революции таяла на глазах. Лондонские газеты имели невероятный успех, описывая убийства множества людей. Сообщая о казни принцессы де Ламбаль, «Таймс» писала, что «ей изрезали бёдра, вырвали из неё кишки и сердце, и целых 2 дня её выпотрошенное тело волочили по улицам». Газета из номера в номер давала репортажи о массовых убийствах сентября 1792 года, негодуя, что «даже самые дикие четвероногие, обитающие в неизведанных пустынях Африки, способны к состраданию больше, чем эти двуногие парижские животные». 10 сентября «Таймс» напечатала рассказ очевидца об убийстве двухсот 220 монахов-кармелитов: «Их вывели из ворот тюрьмы парами, прямо на улицу Вожирар, где им перерезали горло. Их тела насадили на пики и выставили перед несчастными жертвами, которым тоже предстояло принять смерть. Изуродованные тела других свалены в кучи у стен домов; и на парижских мостовых повсюду разбросаны трупы, источая зловоние и заразу». 12 сентября газета постаралась проявить хоть немного сочувствия к взятым под стражу королевским особам: «Короля и королеву кормят хуже, чем охранников: их заставляют есть пищу, которая им противна, даже зная об этом». В те времена, как и сегодня, журналисты получали особое удовольствие от смакования жутких подробностей. Пример: «Толпа приказала одному из швейцарских солдат сделать причёску своему офицеру, очень красивому молодому человеку. Когда солдат закончил, они приказали ему отпилить офицеру голову ручной пилой, только сделать это аккуратно, чтобы не испортить причёску, поскольку голова достойна того, чтобы красоваться на пике. Солдат не подчинился и был немедленно порван на куски, а 2 женщины сами отпилили офицеру голову. За всё это время он не издал ни звука, а пилили они около часа».
А вот ещё одна история, и если это правда, то такая же чудовищная. «На площади Дофин толпа разожгла костёр, и на нём были заживо сожжены несколько мужчин, женщин и детей. Графиню Периньян и двух её дочерей - сначала дочерей, потом мать - полностью раздели, намазали маслом и зажарили живьём, а толпа пела и плясала вокруг костра, наслаждаясь криками и страданиями несчастных. После слёзных молитв старшей дочери, лет 15, чтобы кто-нибудь прикончил её кинжалом или выстрелом, освободив от невыносимой муки, молодой человек выстрелил ей прямо в сердце, и это так разозлило толпу, что и его тут же швырнули в огонь…» Так и чувствуется британское злорадство по поводу того, что с политической трескотнёй покончено и в дело вступил настоящий террор.
Очень скоро теория Томаса Пейна о том, что лично королю ничего не угрожает, получила кровавое опровержение. 21 января 1793 года Людовика XVI провезли по улицам Парижа в простом экипаже и гильотинировали на площади Революции (ныне это площадь Согласия), а его прощальные слова утонули в барабанном бое и истошных воплях толпы, которая жаждала зрелища.
16 октября за ним последовала Мария-Антуанетта, осуждённая за государственную измену и (кто бы мог подумать) за инцест. Её не удостоили прогулки в экипаже, и она ехала на казнь в позорной телеге, сопровождаемая улюлюканьем и насмешками толпы.
Сегодня многие французы видят в Марии-Антуанетте скорее жертву революции, а не одну из её причин. Им жаль австрийскую девушку, которую в 14 лет выдали замуж по политическим соображениям за французского принца-импотента, а потом держали в золотой клетке, пока её муж бездарно правил страной. Но в те времена её считали заносчивой потаскухой, возмущались, что она, иностранная принцесса, наряжаясь пастушкой, резвится на своей игрушечной ферме в Версальском парке, меж тем как по соседству настоящие крестьяне умирают от голода. Всё это, возможно, и объясняет природу слуха о тех злосчастных пирожных - будто у королевы вырвались неосторожные слова: «Пусть едят пирожные», когда она услышала, что у парижан нет хлеба, и они устраивают голодные бунты.
Действительно ли она так высказалась, мнения расходятся, хотя одно можно утверждать наверняка: что бы ни сказала Мария-Антуанетта, это точно было не про пирожные. Здесь налицо самый худший в истории пример неточности перевода. Это всё равно, что перевести vive la difference (Да здравствует разница) как «пусть живёт разница». В общем, полная чушь. На самом деле фраза, которую ей приписывают, звучала так: «Пусть они едят бриоши», и тут требуется небольшое пояснение. Бриошь - это хлеб аристократов, выпеченный с добавлением яиц, сливочного масла, сахара и молока. Если она и вправду так сказала, кто-то мог решить, что по её голове топор плачет, ну или хотя бы бриошь. Неувязка в том, что вряд ли она вообще говорила нечто подобное, ведь эту фразу впервые привёл в автобиографической книге философ Жан-Жак Руссо. В своих «Признаниях» Руссо рассказывает историю о том, как он работал домашним наставником детей некоего мсье де Мабли и влюбился в местное белое вино - настолько, что зачастую припрятывал бутылочку, чтобы тайком опустошить её у себя в комнате. Но он никогда не мог пить без закуски. «Где же мне взять хлеба?» - ломал он голову. Таскать багеты было неудобно, а если попросить кого-то из слуг купить ему хлеба, хозяин может оскорбиться. Наконец, как пишет Руссо, «я вспомнил слова одной королевской особы. Когда ей доложили, что у крестьян нет хлеба, она удивлённо проговорила: „Тогда почему они не едят бриоши?“». Руссо совершенно не смущает политНЕкорректность этой истории. Всё закончилось тем, что он стал ходить в булочную за бриошами, и это, вероятно, было естественно для хорошо воспитанного молодого человека, который мог себе позволить питаться качественными продуктами. Всё дело в том, что писал Руссо о событиях 1736 года, то есть о том, что происходило за 19 лет до рождения Марии-Антуанетты, и, возможно, фраза про бриоши принадлежала жене «короля-солнца», принцессе Марии-Терезе, дочери короля Испании Филиппа IV. В это как раз легко поверить, так как двор Людовика XIV был совершенно оторван от реальности и славился своими остротами. Для шуток годилось всё. Хотя у Марии-Терезы тоже есть свои защитники, и они находят в этой реплике вполне здравое предложение. В то время при нехватке хлеба булочникам рекомендовали снижать цены на бриоши. Какой бы ни была правда в этой истории про пирожные/бриоши, следует заметить, что автобиография Руссо была опубликована в 1782 году, за 7 лет до революции, но именно она стала источником неверно истолкованной цитаты, когда народ кинулся сочинять гадости про Марию-Антуанетту. Это были времена, когда слухи порождали бунты и массовые убийства. Так что хлёсткую фразу с удовольствием подхватили, и она надолго приклеилась к Марии-Антуанетте, чего, к сожалению, нельзя сказать об её голове.
Что бы бритты ни думали по поводу Революции, Франция не позволяла им расслабляться. В ноябре 1792 года высший законодательный и исполнительный орган Франции, теперь уже Конвент, выпустил эдикт о братстве, призывающий угнетённых субъектов всех европейских монархий к восстанию и свержению своих правителей. Конвент декларировал, что готов оказать помощь гражданам любой страны, решившим «обрести свободу». Понятное дело, монархи Британии, Пруссии, Голландии и Испании без энтузиазма восприняли это публичное приглашение к бунту, а 1 февраля 1793 года Франция ещё яснее обозначила свою позицию, объявив войну Британии. Был принят новый закон, обязывающий каждого дееспособного и неженатого мужчину вступить в революционную армию.
Как и следовало ожидать, это вызвало ажиотаж в брачном бизнесе, поскольку холостяки кинулись жениться на ком ни попадя. Говорят, что французские вдовы никогда ещё не были так счастливы. Но всё равно около полумиллиона мужчин встали под ружьё, и, хотя многие из них вскоре дезертировали или открыто восстали против своих офицеров, Франция по-прежнему являла собой грозного противника. Британия неожиданно столкнулась с тройной французской угрозой. Мало того что предстояла война с революционной Францией, беспокойство внушали и 70 000 беженцев-роялистов, в то время как Париж активно подстрекал британцев к революции. Британия не могла доверять французским беженцам, отчасти из-за того, что они - французы, но ещё и потому, что самые знатные их представители - граф д’Артуа (внук Людовика XV) и его сын, герцог де Берри, - были законными членами династии Бурбонов, то есть семьи Людовика XIV, который буквально разорил Британию своими войнами. Поэтому Питт и его правительство протолкнули через парламент «Акт об иностранцах», вынуждающий французских эмигрантов регистрироваться у мирового судьи, тем самым устанавливая для них что-то вроде не ограниченного временным пределом испытательного срока. Это было подкреплено также «Актом об изменнической переписке», который разрешал вскрытие и цензуру писем, отправляемых во Францию, а также запрещал всякую торговлю с Францией и активную поддержку Революции. Страх перед возможной британской революцией заставил Питта и компанию самих стать диктаторами.
William Pitt the Younger
Публичные собрания оказались под запретом, а нарушителей порядка и спокойствия отправляли в новую исправительную колонию - Австралию. Питт решил, что ему легче заплатить другим врагам Франции - прежде всего Австрии и Пруссии, - чтобы те воевали с французами, и это отчасти объясняет, почему британская интервенция во Франции выглядела столь нерешительной. Скажем, летом 1793 года бритты послали флот на завоевание южного французского порта Тулон. Местные власти на самом деле приветствовали это вторжение, но захватчики объявили, что прибыли вовсе не для смены правящего режима, и вскоре их изгнал храбрый 24-летний капитан артиллерии, корсиканец Бонапарт, который занял стратегические форты и бомбардировками принудил британцев к отступлению. Когда Тулон был отбит, роялистов зверски казнили, а некоторых так просто разорвали пушечными ядрами. Контрреволюция, как водится, оказалась делом неблагодарным.
Британская эвакуация Тулона в декабре 1793 года
Между тем родина Наполеона, Корсика, довольно оскорбительно попросила Британию принять её в состав империи, под крылышко короля Георга III. Англия на короткое время оккупировала остров, но защищать его было крайне трудно из-за многочисленных портов и гористой местности, и вскоре бритты оставили корсиканцев на милость кровожадных и мстительных французских правителей. 10000 корсиканцев бесследно исчезли в ходе последовавших репрессий, и с тех пор отношения с материковой Францией уже никогда не были дружескими. В июле 1795 года французская армия роялистов, при поддержке Британии, высадилась в бухте Киберон в Бретани. Но аристократы-командиры едва ли могли найти общий язык с бретонскими крестьянами, которых пришли освобождать, да ещё из-за плохой погоды британскому флоту пришлось выйти в море, оставив силы вторжения без прикрытия. В конечном итоге революционная армия наголову разбила противника, казнила 700 вернувшихся эмигрантов и захватила 20000 британских мушкетов.
Полуостров Киберон после победы республиканцев
И, словно раззадорившись, Франция решила предпринять ответную атаку. В феврале 1797 года отряд французов численностью 1400 солдат, включая 800 уголовников, переоделся в захваченную при Кибероне британскую военную форму и отправился на захват Бристоля под командованием ирландского американца по имени Уильям Тейт, который по-французски не знал ни слова. Однако корабли заблудились и пристали к берегу в Уэльсе, где изголодавшиеся по свободе уголовники пустились во все тяжкие, а потом сдались в плен группе уэльских женщин в красных плащах, которых по ошибке приняли за солдат. 12 пьяных французов заставила сдаться одна женщина, вооружённая вилами. Солдаты французской регулярной армии заняли ферму, но вскоре им пришлось отступить, поддавшись на провокацию со стороны вожака местного ополчения Джона Кемпбелла, который заверил их в численном преимуществе своей дружины.
Французы во главе с американским командиром гуськом спустились на берег и сложили оружие. Это фиаско продолжительностью 36 часов Франция может гордо именовать последним иностранным вторжением на британскую землю.